Беломорье
Шрифт:
Ставя на стол латку с куском соленой трески, вдова неторопливо рассказывала о том, что сейчас в доме Дручиных происходит пропой невесты.
Вскоре послышались у дверей голоса, но в избу вошел один Поморин. Двинской заметил, что Алешка взглядом что-то спросил у друга и тот утвердительно кивнул головой.
— Ну, а Дунька что? — жалостливо спросила вдова.
— А чего? — по-хмельному развязно ответил вошедший за Помориным Дручин. — Известно — ревет от радости! Сваты просят дозволения жениху раньше срока приехать. Батька еще ломается, да сваты, черти, запасливы, поди знай, котору бутылку достают из саней. Не устоять старику, — пояснил он Двинскому. — Матка уж на все согласная, а Дунька…
Брат невесты, не стесняясь, закончил фразу такой присказкой, что все рассмеялись, а Двинской густо покраснел.
Оба подростка наперебой пояснили, что гостя надо доставить в Корелу. Молодой Дручин, которому уже досталась его доля пропоя, решительно заявил:
— Свезут! Ежели я, брат Дуньки, прикажу, так разве меня ослушаются?
Невод, по предложению Алешки, Двинской решил оставить вдове ка хранение — в глухих лесах Карелии он был не нужен. Мать Кольки, не колеблясь, дала согласие приютить злополучную спасть.
Долго не спали в эту ночь у вдовы Лопаревой. Подростам было не до сна, потому что у них гостил «питерский». Не до сна было и Двинскому.
До самой полуночи рассказывал он подросткам о Петербурге: об университетском коридоре, таком длинном, что, стоя на одном конце, не рассмотришь, кто стоит на другом, о лекциях, о студенческих сходках, о своем аресте и тюремных мытарствах.
Перед подростками раскрывался неведомый мир, где в многоэтажных каменных, никогда ими не виданных домах люди вели жизнь, совершенно не похожую на рыбацкую. Хотя аудитория из подростков, казалось, была не стоящей серьезных разговоров, но столько доверчивости и понимания светилось в их широко раскрытых глазах, что Двинской, словно на митинге среди рабочих, незаметно для себя заговорил о наболевших вопросах времени: о зле самодержавия, о гнете капитала, о правде социализма.
Ни Александр Александрович, ни его слушатели не замечали, что, лежа на печи и пристроив голову к печной трубе, внимательно прислушивалась к их беседе пожилая женщина.
Разговора хватило бы на всю ночь, да в лампе выгорел керосин, и уже в потемках Двинской лег вместе с Колькой на рассохшуюся кровать, а Дручин повел к себе на ночлег Алешку и брата Кольки.
Дручин сдержал обещание. На следующий день он вместе с Алешкой прибежал звать Двинского — наступало время отъезжать сватам.
Семья Дручиных была середняцкой. Дом имел по фасаду не три, а шесть окон, и внутри изба была перегорожена на две половины — избу, где стояла печь, и горницу, где принимали гостей.
В горнице за столом сидел сват, он же тысяцкий — старичок с острой, бородкой, проницательным, если не сказать колючим, взглядом. На его кафтане белело богато расшитое полотенце, надетое через плечо. Рядом с ним был дружка, олицетворявший жениха, — молодой парень с красной повязкой на правом рукаве. И полотенце и повязку они надели утром в знак того, что сватовство завершилось успехом. Невесты в горнице не было.
Еще не вполне отрезвевший хозяин дома по обычаю предложил Двинскому откушать. Чтобы не задерживать отъезда уже торопившихся сватов, Двинскому пришлось обжигать глотку чаем. Едва он поблагодарил за угощение, как по знаку хозяина молодой Дручин и Алешка опрометью бросились из избы, и тотчас под окнами зазвенели колокольцы. Сани и лошади были разукрашены, словно на праздничном катанье — на каждой дуге было по три колокольца, а на упряжи навязаны десятки бубенцов. На звон колокольцев и бренчание бубенцов отовсюду сбегались к невестиному дому односельчане.
Приезжие сваты, а за ними и все остальные встали и долго крестились, кланяясь убранным по-праздничному иконам. Двинской подметил, что старичок кланяется не на образа, а куда-то в сторону, на восток. Потом старичок и дружка по-родственному трижды обнялись с хозяином и хозяйкой. Сваты надели полушубки и поверх них — знаки сватовства.
Предстояла последняя церемония проводов. Сваты впереди, за ними родители невесты и все, кто был в горнице, вышли на улицу. Держа шапки в руках, сваты сделали десяток шагов, а затем повернулись лицом к крыльцу дома невесты. Провожающие встали по сторонам крыльца. В сопровождении подруг вышла невеста в шелковой шали поверх полушубка. На голове девушки красовался ажурный венец из бисера, на лоб свешивались фестоны из местного жемчуга. Коснувшись рукой земли, тысяцкий отвесил ей поясной поклон.
— Что велишь, княгинюшка, передать молоду князю? — торжественно, громким голосом проговорил старик заученную фразу.
Хотя за минуту до этого подруги повторили ей слова наказа, невеста, смущенная тем, что все на нее смотрят и ждут, растерялась.
— Пусть… пусть приедет! — прозвучал дрожащий голосок.
Старый сват недовольно развел руками. Девушки одновременно со всех сторон зашептали позабытые ею слова, по невеста, бесцеремонно растолкав подруг, побежала домой. Тысяцкий не пошел к своей лошади и продолжал стоять, держа шапку в руке, тем самым требуя доведения обряда до конца. Мать невесты и кое-кто из подруг побежали за девушкой и под руки вывели ее обратно.
— Скажи молоду князю… что жду… его, ясна сокола, — запинаясь на каждом слове, исполнила невеста узаконенный обычаем обряд расставания.
Оба свата вновь отбили поясной поклон невесте, а она и окружающие ее родные ответили тем же. Каждый из сватов уселся в свои сани. Застоявшиеся кони рванулись вперед, и по всему селу разлился звон несущегося «поезда». Выехав за село, сваты остановили коней, дожидаясь отправившегося пешком Двинского.
— Садись ко мне! — Дружка по-приятельски подмигнул ему и тихо добавил: — Старик малость туговат на ухо, ты с ним стоскуешься. Сотню верст ехать надо.
Двинский уселся рядом с дружкой.
— Ты, Яшка, ему во всем помоги, — строгим тоном наказывал Дручин молодому свату, укрывая сеном ноги Двинского. — Это такой человек, что другого такого на свете нет!
Вскоре Двинской понял, почему Яшка посадил его в свои сани. Парень был из разговорчивых, и к вечеру Двинской уже имел ясное представление о стариках и молодежи, о той борьбе, которая тлела между ними. Ехавшего впереди тысяцкого звали Савелием Михеевичем.
— Всем командует. Все старики его слухаются и нам велят, — десятки раз жаловался на тысяцкого молодой дружка. — Не отец он, не дед, а управы нет на него! Олонясь меня палкой отдул — не моги курить! И откуда у него такая права? Только и спасается молодежь от него, как на завод уйдет. Только там волю, горемычные, видят.