Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

Богданович Максим Адамович

9. «Веселись, ходи ногами…»

Веселись, ходи ногами, Как по маслу всё идет; Коль не хватит ржи в амбаре, Мельник мучки подвезет! Танцуй себе хоть до поту, Кушай водочку в кредит! Коса скосит луговину, Вспашет полосу соха; Под смычок танцуй, детина, Пока целы потроха. Борона всё заборонит, А посеет ветер сам; Пусть, кто хочет, землю роет, А ты пой: «Тарам-там-там!» Есть топор, нарубит дров он, Намолотит хлеба цеп… Выпей, выпей на здоровье! Были б зубы — будет хлеб. Конь впряжется сам в подводу, Напасется досыта, А ты празднуй знай свободу, Пой беспечно: «Тра-та-та!» О хозяйстве не печалься, Хлеб-то, он и сам растет; Лучше жарь себе, брат, вальсы, А работа не уйдет! Танцуй себе хоть до поту, Кушай водочку в кредит!

10. ТУЧКИ

Тучки, тученьки мои темные, Ветер гонит вас без дороженьки, Нет пристанища вам, бездомные… Отдохнете вы, знать, у боженьки! Где родились вы, тучки милые? Где вы «здешними» прозывалися? Словно ярочки, мчитесь мимо вы… Хоть бы малость где задержалися! Знать, и вправду вы бесприютные, Бесприютные, беспризорные; Всё сильней, сильней ветры лютые, И летите

вы, им покорные. На лету слезой землю мочите, И шумят листы, зеленеет лес… Умирая, вы жизнь приносите Всем полям, лугам, всей земле окрест. <1894>

ПАНСКАЯ МИЛОСТЬ

По морозцу, лесом, поздно Тройка мчала пана. Вдруг злодей дорогу грозно Преградил рыдвану. Всю как есть забрал поклажу, Ободрал как липку, Катит в панском экипаже Весело да шибко. Пан за ним бежит, а ноги, Стужа пробирает, Не видать конца дороге, А дух замирает. Пан разбойника усердно Молит о пощаде, Называет милосердным, Просит Христа ради. И разбойник, вдруг смягчившись, Дал тулупчик пану И дырявые лаптишки Бросил из рыдвана. И злодею со слезами Пан целует руки, Будто тот его лаптями Спас от смертной муки. Обещает век молиться За него, за деток, Славит щедрость и дивится, Как он сделал этак. Будь он худшим из бандитов — Он не хуже пана: Здесь и там добро добыто Кражей да обманом. Что ж, не жаль им ради славы Кинуть, что негоже, — Глядь, и пан тут станет нравом, Что твой ангел божий. <1894>

ЗАРОК

Помолись-ка ты, бабка, со мною, Чтобы паном не быть мне вовек, Чтоб не зариться мне на чужое, Чтоб работал я, как человек! Чтобы носа пред меньшим не драл, Перед большим не гнул бы спины; Чтоб вину я свою сознавал, За другими не видя вины; Чтоб как надо жену я любил, Жен чужих не вводил бы во грех; Чтоб детей своих жить научил, Их поставил бы на ноги всех; Почитал бы за братьев людей, Всем делился б и грудью стоял Я за счастье отчизны своей, О чужой никогда б не мечтал! Чтобы веры родник не иссяк, Чтоб народу был предан во всем, Не носил бы пожитков в кабак И чужим не кормился б трудом! Чтоб за клин, коль случится продать, Не взыскал я обманом вдвойне; Чтоб свою мне земельку пахать И на ней успокоиться мне! Так давай же у бога просить, Чтоб вовеки мне паном не быть! <1894>

ЗАЩИТА ЖИВОТНЫХ

И не думал сроду, и во сне не снилось, Что моя кобыла тоже под защитой. Что таить? Нередко в жизни приходилось, По заслугам, правда, быть ей крепко битой. Перед Новым годом стукнули морозы. Дров взвалил я на воз не одну вязанку, Прикрутил на совесть и легонько с возом Напрямик пустился в Гродно спозаранку. Заяц был забитый, да яиц немного, Да хорьковых шкурок взял я для продажи. А дрова сырые, в рытвинах дорога, Чуть бредет кобыла со своей поклажей. Полз я потихоньку и дополз до Гродно, На базар приехал, выложил десятку, И базарный сборщик, чинно-благородно, Указал мне место; встал я за рогатку. Пани — хвать за ножки и купила зайца, Да еврей за шкурки отсчитал три злотых. Но не продаются ни дрова, ни яйца, По уши хватило с ними мне заботы. Яйца сбыл я всё же, слава тебе боже. Глядь — к дровам уж кто-то прицениться хочет, Деньги тычет в руку, да цена несхожа, — То подскочит к возу, то назад отскочит. «Десять злотых хочешь?» Взял с него я плату. «Ну, вези живее!» — дрожит, как осина; Сам бежит и гонит — мол, простыла хата. Взяла меня жалость, собачьего сына, — Хвать кнутом кобылу, потеряв терпенье. А легко ль голодной по такой дороге? Снег — одно названье, едешь по каменьям. Чуть она рванула — подломились ноги. «А, чтоб ты издохла!» Вкруг народ смеется… И давай кнутом я поднимать кобылу. Не бросать же дров мне, а скотина бьется, Но встает как будто, тужась через силу… Вдруг какой-то барин р-раз мне в зубы с маху. «Я, — кричит, — животных покровитель, клячу Бить я не позволю! Всем задам я страху! Видно, сам отведать захотел горячих!» Крикнул он куда-то, зычно, что есть мочи: «Эй, го-ро-до-во-ой!» Тут как тут вояки. Под шумок дровишки тащит всяк, кто хочет, А городовые злые, как собаки. Наломали шею, в дом один пригнали, Дом такой высокий — сверху колокольня. Деньги отобрали, а поесть не дали. Мне б вернуть кобылу, пусть уж будет больно. Три дня продержали. «Ступай, бог с тобою!» — «Где ж моя кобыла, и кошель, и сани?» — «Кляча твоя сдохла, верно от побоев, А тебе за это будет наказанье». Ну и дожил! Вот бы увидали злыдни: То-то над кобылой славная опека — С голодухи сдохла, простоявши три дни! Бить же запрещают. Ну, а человека Били, обобрали. Где добро? — Ищи ты! Видно, так и жить мне без опеки всякой. Иль съедят нас свиньи с этакой защитой, Или стать придется самому собакой! <1894>

БАЛЛАДА

Жил в нашем селе Онуфрий когда-то, Мужик был разумный и в полной силе; Все его сундуки и хата Заполнены разным добром были. Имел он добрых коней две пары, Полотна и сукна, кафтан отличный, Ломились засеки его амбара От жита, гороха, муки пшеничной. Был работящим Онуфрий Скирдзель, И детки и женка к нему ласкались, Но все перемерли в восемь недель, Остался Онуфрий один как палец. Сидит в своей хате, горюет, плачет, А ночью пойдет — на могилках ляжет. В хозяйстве ж — убытки да незадачи: Падеж на скотину, пожар, покражи… Подохли коровы, гумно сгорело, Украли коней порою рабочей, А тут и подушная плата приспела, И сборщик, как дым, залезает в очи. Продав на подать добра немало, Стал больше того Онуфрий хиреть. Сварит горшочек бобов, бывало, И кормится, лишь бы не умереть. Лета дождался, дал бог недород: Сгнили в поле хлеба и сено, Картошка погибла, пропал огород, А подати те же, без перемены! Сборщик Скирдзеля зовет на расплату, Грозится работать забрать на дорогу, Продать все пожитки его и хату… Спасенья не видно, взывай хоть к богу! Покликали в волость его к старшине, Тот пьяницей горьким при всех обзывает: «Землею владеет, скотина, а мне Подушную плату вносить забывает!..» Подался Онуфрий вперед всей грудью, Снял крестик, дрожит весь, бледный: «Глядите вот, добрые люди, Богатство мое — крестик медный. Продам разве дьяволу свою душу, Чтоб денег на подати одолжил. Коль здесь погибаю — и там не струшу, Раз черту и душу уж заложил». Аж все испугались. Блеснули очи, — То слезы у старого брызнули градом, Пошел на могилки, туда, где ночи Всегда проводил он с родными рядом. Назавтра, забрав кузовок-плетенку, Отправился в лес, чтоб себе на ужин Набрать сыроежек, лисичек, опенков, Забрался в валежник, в самую глушь он. Тут черт из-под пня и вылазит, И полную шляпу несет монет. Онуфрию вспомнился сборщик сразу, Платить ему надо, а денег нет! Черт поклонился, опенки забрал, Онуфрию в кузов сыплет дукаты. Высыпал, свистнул, полы задрал… Вернулся Онуфрий домой богатым. Тотчас же в волость отнес недоимку, Все подати с шеи долой спихнул, Волов и телушку купил перезимку, Наелся досыта и отдохнул. Хозяйствовать начал, земля так родит, Что дива такого народ не помнит… А на могилки, как прежде, ходит, В костел за обедню дает на помин, Любому подаст он, в беде поможет. Иной постыдится просить, так ночью Сам

деньги пойдет на окно положит, И очень не любит, коль брать кто не хочет. А черт аж кипит весь, тужит, Что эдак Онуфрий живет: Не только черту совсем не служит, Водичкой святой еще обольет! Ждет черт его смерти: за печку сел, А он жития читает святых… Постной похлебки Онуфрий поел. Перекрестился, вздохнул и затих. А черт и моргнуть не успел — в минутку Онуфриев дух сквозь двери шмыгнул, Сел на костел, заиграл на дудке… А черт на костел-то не доскакнул. С тех пор, как погаснут в домах огни,— Умаются люди окрестных сел,— Всю ночь и до ранней зари Черт издали смотрит на тот костел, Всё ждет — может, дух соскочит. А в полночь да в бурю, видать с тоски, Аж свищет, аж воет, хохочет, Аж крыши рвет на куски… Но в колокол дух ударяет тогда, И только тот звоном ему ответит (А звона ж боятся черти всегда) — Так сразу исчезнут и черт, и ветер! <1894>

НЕ ВСЕМ ОДНА СМЕРТЬ

Жил пан во дворце — пребогатый, Скопил он не счесть сколько денег, — Греби хоть лопатой дукаты… Да норовом был он крутенек! Ни в чем не знавал он отказу: Захочет он музыки — тешат И скрипкой и дудками сразу; Прикажет плясать он — и чешут Вприскок да вприсядку, во что кто горазд; А плакать — так плакали много! А то и поплакать не больно-то даст… Боялися пана, как бога! А пил-то, а ел-то — о боже! Когда бы трудом добывал он, что ест, Он три года работы, похоже, Уминал бы в один присест! Ел да пил он да грабил народ, Чтоб еще стать знатней и богаче; Думал, верно, что век не помрет, Ан бог-то надумал иначе. А в хате у края села Жил мужик — и увечен и квёл; Хата в дырьях, что лапоть, была, Сам голодный — и гол как сокол… Когда-то он был озорной лиходей, При пане он был подлипалой И много обидел безвинных людей, Давно по нем пекло скучало. Теперь жил он нищим и сирым; А всяк попрекает за что-то, Клянут, ненавидят всем миром, — Ну просто и жить неохота! Тем временем в пекле-то черти И пану и хаму готовят закут. Пристают чертенята к тетушке Смерти: «Когда ж им обоим будет капут?» И хаму и пану приходит черед На чистый четверг помирать, Чтоб грешной душе у адских ворот Без благовеста предстать. Послали по души хромого чертяку, Чтоб он их забрал обе сразу И к старшему вел безо всяких По чертовскому их указу. Черт в хату сперва во весь дух! Глядит — а мужик за столом Ставит латку на старый кожух Да за веник берется потом… Подумал хромой: «Чай, не скоро помрет! Побегу погляжу, что у пана!» Прилетел — пана смерть уж берет, Лекаря стерегут неустанно: Смерть по горлу косой — чик-чирик! — Но помажут порез лекаря, И как не было — зажило вмиг! Только машет косою зазря. Уморилася Смерть; пан ревет, Смерть ему и на ум не идет; Воротник разодрал, одеяло дерет И червонцы гребет под живот… Вдруг — динь-динь! — ксендз с причастьем пришел. Смерть косой как махнула сплеча — Пан взревел, что зарезанный вол. Душу сцапал хромой сгоряча И кивает: мол, тетка, спеши, Прибирай мужика! Скоро ночь — Мне ж наказано обе души До полуночи в ад приволочь. «Мужика? Что-то мне невдомек… Я же первым его развязала. Был конец его тих и легок: Смерть позвал он, как хлеба не стало; Он на исповедь утром сходил; Умирал, как заснул, и не пикнул…» Черт со злости собакой завыл; Тут из пекла старшой окликнул. Черт панскую душу в мешок и — шмыг! Мужицкая ж бродит и бродит по свету: Не сыщет приюта нигде тот мужик, В аду ж за двоих тянут пана к ответу. Хромого за то, что отстал он от Смерти И пекло в убыток вовлек, Чертовским судом они, черти, Упекли в преисподний острог; Смерть за то, что по глупой поблажке Черта не кликнула душу зацапать, Сидела три дня в каталажке, Грызла с голоду лыковый лапоть. <1894>

НЕ ЧУРАЙСЯ!

Не гляди ты с презреньем, барчук, На мозоли ладони шершавой,— Это знак трудовой наших рук, Не коснется тебя эта слава! То медаль за труды и за муку, За работу весь век без отказа. Не стыдись подавать ты мне руку, На ладонях моих — не проказа! Эй! Картуз подымай ты смелей На поклон мой до самой земли! Не снесу головы я твоей, Лишь моей бы паны не снесли. Не беги от моей ты сермяги, В ней ходить не зазорно ничуть! А вот мне не хватило б отваги Чертов фрак на себя натянуть. На рубаху глядишь с неохотой — Не по нраву мужичье шитье, Да к тому же пропитана потом — Сколько дней не стирали ее! А твоя? Вроде снега как раз. Кто над нею потел, кто белил, Ткал, и шил, и стирал?.. А сейчас Этот пот на себя ты взвалил. Мне в рубахе твоей было б стыдно — На нее ведь не тратил я сил, Хоть бела она, но не завидна, Не возьму, хоть бы ты подарил. А взгляни-ка на хату мою: Прогнила, протекает, кривая И приткнулась в деревне на самом краю. А как держится — даже не знаю. Не гляди, что я плохо живу, — Мне никто не пришел пособить; Хоть ленивым на свете слыву, А могу целый свет прокормить. В разных книжках ты мудрость постиг, Что накоплена с давних веков. Ты ведь шагу не ступишь без книг, А где книги для нас, мужиков? Где ж нам разума столько набрать — Лишь соха да загон день за днем! Наше дело — косить да пахать, Вечно в страхе господнем живем. А умел бы водить я пером, Я бы много чего написал, Рассказал бы, как сеем и жнем, Как мы косим — что бог нам послал. Может, ты б это всё прочитал Да к труду приобрел бы охоту, Может, нас бы тогда уважал, Не чурался б мужицкого пота, И мне подал бы руку, слепому, И довел бы меня до дороги, Не блуждал бы и я по репью, бурелому, По колючкам, что ранят мне ноги. Ой, ранят и ноги и сердце, В сердце ненависть, злобу рождают, Не дают ни на что опереться, К злому делу ведут, к правде путь преграждают. Не суди же слепого, что ходит он криво, И пойми, что ослеп он от плача. Что ощупью бродят слепые — не диво, Как вот падает в яму зрячий?! <1894>

ГОСПОЖЕ ОЖЕШКО

Где же нам пытаться С мудрыми равняться, Автора прославить — Наша речь проста ведь… Но похвал тут мало: Книгами своими Славу ты связала С людьми трудовыми. В книгах всё писали Не о нашем брате, О чужих лишь знали — Не об отчей хате! Землепашцев низких Обошли далёко, Укрывали книжки От нашего ока! А ты, пани, смело Заглянула в хату, Всё уразумела, И нашему брату Протянула руку, И душой болела, Видя нашу муку… Ты пером сумела Так излить печали — Сердце стало рваться, Женщины рыдали — Некуда деваться. Чем в ответ мы платим? Что тебе приносим? Разве что заплачем, Да бога попросим. В благодарность, пани,— Молитвы, рыданья, Их ведь в знак признанья Шлют тебе крестьяне! 1891

«Ветер завывает…»

Ветер завывает, Рвется мысль устало. Песни умолкают, Что играл, бывало. Раз еще сыграю — Пусть года уплыли — Тем, о ком страдаю, Что меня забыли.

«Кто на железной струне так играет…»

Кто на железной струне так играет — Громом гремит она, плачет, смеется, Стонет, танцует она и рыдает, Стойкий и тот содрогнется, — Тот и над сердцем господствовать может, Дар музыканта — твой дар это, боже! Тот, кто услышит ее переливы, Тот не пропащий, тот будет счастливый.