Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

Богданович Максим Адамович

ПРАВДА

Ой, горько мне, тяжко! Тяжка не сермяжка, А лютая доля, — Всё боле и боле.

Ох, тяжкая доля! Уж лучше б, казалось, Вот взял провалился, слезами залился! Как жить, если столько мне горя досталось! Ой, боже мой, боже, зачем я родился?! Уж лучше б не знать языка мне родного, Когда я не смею сказать того слова, Которое б люди, услышав, узнали, Узнали да правдой заветной назвали; Чтоб всюду то слово гуляло по свету, Как солнца лучи в пору красного лета; Чтоб взоры людей от него просветлели, Как лица детей на пасхальной неделе; Чтоб крепко людей это слово спаяло, Чтоб недругов больше на свете не стало, Чтоб люди раскрыли друг другу объятья, Чтоб долей и хлебом делились, как братья. Без этого слова немой я калека! Уж лучше молчать до скончания века! Зачем же мне очи, что толку в них, ясных? Чтоб видеть, что я из несчастных несчастный? Чтоб душу терзала тяжелая доля, Чтоб сердце рвалось и сжималась от боли? Чтоб было чем плакать и днем и средь ночи?! Ой, боже мой, боже, возьми мои очи! А уши зачем мне, коль слышать не могут Ни добрых людей, ни всевышнего бога? Затем ли, чтоб слушать мне ругань людскую Да ту самогудку, что плачет, тоскуя, Жалейку, что, как ни бодрись ты, играя, А всё в ней печаль без конца и без края? Затем ли, чтоб слушать лишь горькие стоны Бездомных и беглых кандальные звоны? Господь, не глумись надо мной и над ними, Ты сделай нас всех, будто камень, глухими! Покуда нет правды — все думы немилы, А жить без нее нет охоты и силы! Просил я у бога: «Отверни ты, боже, Нашу долю злую на сухие пущи, Отверни на камень иль на бездорожье, На глухие топи, на песок сыпучий, Чтоб не знать, не ведать в жизни человеку Этой доли нашей до скончанья века!» Не слыхал он стона, не увидел муки, Крест мне въелся в плечи, а оковы — в руки! Я просил соседей со мной поделиться,— Крест помочь нести мне, как «с богом не биться»? Засмеяли люди меня, как шального, И к тебе, мой боже, спровадили снова; Там, сказали, правда, а здесь только сила! Дескать, правда раньше по свету ходила, Дескать, правда раньше тут скиталась нищей, Давно ее люди свезли на кладбище, Камнем завалили, землю запахали, Чтоб о ней на свете слыхом не слыхали. Говорят недаром: «Правда в небе где-то, Нынче ж ходит кривда по белому свету». Вороти ж ты, боже, правду ту святую На землю, слезами щедро залитую! Посылал ты сына, его не узнали, Мучили за правду, смертью покарали; Пошли ж теперь духа, да пошли без тела, Чтоб одну лишь правду вся земля имела! <1891>

С ЯРМАРКИ

Гей, лети, кобыла, хоть ты надорвися, Дома ожидает женушка Людвися! Ждет да поджидает у калитки мужа, Вот уж скоро полночь, а не съеден ужин. Сварила похлебку, вкусную сварила, Молочком, как снегом, сверху забелила. Гей, скачи ж, кобыла, по камням, по кочкам, От любви сгорая, ждет жена дружочка, Ждет да поджидает. Так ли в самом деле?.. Гей, лети кобыла, гости б не приспели! Гей, заржи погромче ты, моя кобыла! Не уснула б женка, двери отворила. Мчи, кобыла, живо, привезу я нынче Женушке платочек иль другой гостинчик! Гей, везу гостинчик с ярмарки торговой — То ль платок бордовый, то ли кнутик новый. <1891>

ДУМА

С чего мне так грустно, на плач забирает, Откуда на сердце такая кручина? Иль что-то случится… Что? — Кто его знает! Град жито побьет? Занедужит скотина? Иль требовать будет урядник подводу? Иль вдруг донесут, что украл я колоду? Помрет ли сыночек, в солдатах что служит? Иль тот, что в далекой Америке тужит? Так тяжко, что, если б греха не страшился, Я в петлю б полез иль в реке утопился! Уж было так раз: и волы запропали, И свиньи все гряды как есть ископали, Покойница мать в эти дни заболела, И дядькина хата дотла погорела, Сукна не сваляли — ходил без кафтана, А

нынче без хлеба, голодный да рваный! Хоть скорей сбылось бы, что должно свершиться. Чтоб не так мутило душу мне и разум: Бедовать приучен, не впервые биться — Всё пусть пропадает, только бы уж разом. Я тогда бы ведал — от чего спасаться: От господней кары иль от зла людского, И сидеть ли в хате, иль куда податься, Иль, сложивши руки, пропадать без слова. Да чего заране я боюсь, томлюся? Хлеба нет — ну что же, у людей добуду; На недолю плюну, богу помолюся, До последней меты дотяну, хоть худо. Вон стоит березка под окном, тоскует, Косы распустила… плачет, молвят люди. А мне так сдается, что она не чует — Ничего не помнит, не знает, что будет. А быть может, помнит, как я хлопцем малым Лазал к ней на ветви гибкие, качался, Как она кудрявилась по весне, бывало… Навсегда с весельем тем я распрощался! Что же мне так грустно? Ты ответь, березка! Нет, молчишь! Сама, знать, ранена тоскою. Может, это правда — то живая слезка, А ее, не зная, все зовут росою. Жаль мне и березку: чего ж она плачет, Коли нашей доли не переиначить? Не тужи, березка, с нами свет не сгинет, Вот повеет ветер, семена раскинет, И хоть ты засохнешь — вырастут другие. Перестанем сетовать на невзгоды злые, Будем жить, покуда не возьмет могила, Пусть и не богаче, да не так уныло! Семена раскинешь, как пораскидало Шесть моих сыночков, — иль этого мало? Все, все разбрелися: первый сын в наборе, Другой за морями — в нищете и горе, Третий за Дунаем вовсе поселился, А один в Сибири — с паном не ужился, Пятый в Петербурге — писарем он служит, Дома только Юрка — кривой и недужный. Ну да — рано ль, поздно ль — всё же, мне сдается, Каждый затоскует и домой вернется. <1891 >

КРЕСТИНЫ МАТЕЯ

В ту пору, когда казаки здесь стояли, За горкой они меня раз повстречали. Я им: «Похвалёны!» [72] Смеются — кто знает Над чем? Тот — поет, тот на дудке играет. А старший как крикнет: «Да кто ты такой?» Я думаю: Юрки я сын, кто ж другой? «Я здешний, — ответил я, — свой человек; Отца, значит, сын и отец, мол, детей, Тут я родился и тут живу век; Юрка отец мой, а сам я Матей, Вон моя хата, и выгон, и сад, Там жнет моя женка, там пашет мой брат…» Злится он пуще, меня всё ругает, Бьется, кричит, по лицу ударяет. «Да кто ты, да кто ты? Ты русский иль нет?» Тут стал я крутить, чтоб уйти от беды, Думаю: что бы сказать ему мне? «Я не ношу, — говорю, — бороды». — «Да ты, — говорит он мне, — веры какой? Ты православный или ты поляк?» — «Дайте мне, пан, — говорю я, — покой, Здешний, ведь я же сказал, значит, так!» Он тут, проклятый, меня как стегнет,— Даже в глазах у меня потемнело. Кабы я знал хоть, за что меня бьет, Даже не знаю, за что мне влетело. Я говорю ему: «Коли уж так, Коль бьет ваша милость меня без причины, То, может, правда, что я и поляк, Значит, поляком я стану отныне!» Дали ж понять мне и этак и так: Били, ведя в Замаслав, чтобы знал, Помнил чтоб крепко, что я поляк, Чтобы и вам я об этом сказал! Ушли казаки, и настал тут покой. Но как-то под осень зовут нас на сбор: «Приехал, дескать, начальник такой, Сам князь Хованский, идите во двор!» Надо бросать всё (хоть праздник настал), Народом, как маком, весь двор запылал. Князь в эполетах, веселый идет. «Эх, — говорит, — ну и глупый народ, В русской земле вдруг католик живет! Царь в свою веру вас всех принимает. Даст земли много!.. Кто грамоту знает, Вы на бумаге тут всё напишите, Поп освятит вас и, дай бог, живите! Ну, братцы, выпьем, пусть каждый нальет, Батюшка крест и кропило несет!» Глянули тут мы один на другого, Молчим, трясемся, а сами ни слова. Он же Мирона за плечи берет, К столу подводит, горелки дает: «Пей на здоровье и так пиши: Две тысячи нас, ото всей души Мы русскую веру хотим принять, Чтоб католической больше не знать…» Мирон поперхнулся, с лица побелел, Глянул на всех, на меня поглядел — «Как люди — так я, спросите людей, Спросите Матея, что скажет Матей. Коль скажет от веры своей отвернуться, Сразу все наши деревни сдадутся». Тут меня сразу же к князю подводят, А по спине мураши так и ходят. «Выпей-ка водки!» — дает мне гроши, А сам такой сладкий, такой хороший: Всё говорит, всё сулит, подбодряет, Женку целует, детей качает. «Ну, что ж, надумал? Готов? Скорей!» — «Надумал, — сказал я, — пусть сто палачей Дерут с меня шкуру, пытают огнем, Я веры своей не сменю нипочем!..» Князь закипел тут и аж заревел, Аж вылупил бельма, как кровь покраснел. «Розог подайте, нагаек, сто лоз! Он, зверь, мне тут же смеется под нос!» Тут хвать гайдуки меня, наземь кладут, Им розог четыре пучка подают. Ну, бьют — не болит, хоть за сердце берет. За что же он мне это шкуру дерет? А я как им крикну: «Бейте сильней, Крепче веры вашей Матей!» Вот так казаки и крестили меня, И стал я поляком с этого дня. <1891 >

72

Хвала! (польск.)

БОГ НЕ ПОРОВНУ ДЕЛИТ

Бог сиротину любит, да доли не дает.

Народная поговорка

Почему на свете белом Не по правде делит бог? Этот — жирный да дебелый, Раззолоченный до ног, А другой, едва прикрытый, И онуче был бы рад; Свитка светится, как сито, Всюду дыры меж заплат. Тот — домов настроил много, Да каких, — что твой костел! Поселить бы там хоть бога, Так и бог бы не ушел. А другой — в хлеву ютится, Ветер ходит, дым и снег, Тут и телка, тут и птица, Тут и мука, тут и грех. Этот — странствует в вагоне, Вымыт, вылощен, прикрыт, Мчится — ветер не догонит, Сам же опит себе да спит. Тот — в морозы да в метели, Что всю кровь застудят в лед, По сугробам еле-еле С узелком своим ползет. Этот — хлеба и не знает, Только мясо да пирог, И собакам он кидает Всё, что сам доесть не мог. У другого ж — хлеб с мякинкой, В миске — квас да лебеда, Пища — сообща со свинкой, Пополам с конем — вода. На того — в сплошные будни Спину гнут десятки слуг; Жир его трясется студнем, И подушки — вместо рук. А вот этот — для десятка Дармоедов льет свой пот. Весь он высох, как облатка, Руки тонки, впал живот. <1891>

ЗАВИСТНИК И КЛАД НА ИВАНА КУПАЛУ

На краю деревни, у коровьей стежки, В кривенькой хатенке об одном окошке Жил мужик, завистник, — век он был ленивым, Думал без работы сделаться счастливым. «Счастье, — рассуждал он, — лишь в мошне набитой — Значит, нужно где-то клад найти зарытый». Сразу за деревней лес темнел заклятый, Мужику он виден прямо был из хаты. В том лесу недобром не росло травинки, Не было дороги, не было тропинки. Все его боялись, шла молва в народе: Коль туда кто вступит — черт неделю водит. Раз домой со свадьбы брел завистник пьяный, Да и заплутался в чаще окаянной; Влез в такие дебри — свет весь проклинает; Вдруг поодаль видит — огонек мелькает. Думал — хата близко иль в ночном ребята, Кинулся — и с версту шел всё в лес куда-то. Смотрит, а огонь тот из земли берется, Хоть горит — не греет, тронь его — не жжется. Оробел завистник, даже протрезвился И уж как — не помнит — дома очутился, В самый дальний угол на печи забился. А с зарей деревню мигом весть про это Облетела, будто почта-эстафета. Один так расскажет, а другой иначе, Всяк по разуменью своему судачит. Один скажет: верно, молния сверкала, А ему в глазах-то спьяну вон что встало! Другой: мол, светилась могилка святого, И тому, кто видел, — счастья ждать большого. А иные: это клад мигал заклятый, Будет наш завистник, как найдет, богатый. И мужик стал думать: как бы тут разжиться, Пусть бы даже кладом с чертом поделиться. Праздник или будень — всё сидит гадает; Глядь, однажды к ночи кто-то вылезает Из ствола колодца — ряжен по-немецки: Капелюх высокий, вместо фалд — обрезки, А штаны что дудки, — тощий, как в чахотке, На глазах стекляшки, сзади хвост короткий. Враз смекнул завистник, что за гость явился, Задрожал со страху, потом весь облился, Всё ж спросил, оправясь, хоть и было к ночи, Будто сам не знает: «Кто такой, паночек?» — «Плипатент, не здешний, езжу постоянно, Закупаю души каждый год для пана». — «А ваш пан богатый? Дорого ли платит?» — «И-их! Считай, мильёны он на это тратит. У него, что щепок, этих денег столько! Всякого закупит, будь похуже только». — «А к чему бы души, кажется, худые?» — «Э! Хороших портят сами же святые!» — «Ну, а мне продаться можно будет тоже, Чтоб я стал богатым… только подороже?» — «Можно, — молвит немчик, — отчего ж не можно? С нашим паном дело всякое надежно. При себе-то нету, но за топью, в пуще, Клад лежит заклятый в самой темной гуще. Там на хуторочке ведьма проживает, И как взять — покажет, она дело знает!» Записал он что-то: «Ну, душа за нами!» Грянулся об землю, забренчал костями, Вихрем закрутился и пропал, как пена. А мужик свалился, рассадив колено, Плюнул вслед злодею, думал откреститься, Да взамен трехперстья сложил трижды фигу, Видно, черт зачислил его душу в книгу…

* * *

Поутру завистник пред восходом рано К ведьме в лес помчался, как на вызов пана. Вон уж недалеко дом на курьих ножках, Зашагал потише — знать, струхнул немножко. Вдруг, невесть откуда, вроде злой метели, Воронье, сороки, совы налетели; Да как стали каркать, голосить, смеяться, — Отступил завистник — может, не соваться? Размахнулся камнем, чтоб сорвать хоть злобу,— Хвать что было мочи сам себя же по лбу! Затряслись от смеха камни все на поле. Тут мужик взбесился, заревел от боли И давай со злости их топтать лаптями; Оглянулся — ведьма, что мешок с костями! А она как гаркнет вдруг в воронье горло: «Что еще за немочь к нам сюда приперла?» — «Дело к вам имею… но в большом секрете… Я давно пришел бы, каб не ваши дети». А она, насупясь, смотрит и бормочет: «Я ждала, но позже, уж быстер ты очень. Ну, зажмурься крепче, выверни карманы Да ступай-ка в сенцы, — только без обману! Повернись там задом, обернись змеею И пролезь на брюхе в хату под стеною». Влез завистник этак к старой ведьме в угол, Глянул, отдышавшись, и сомлел с испуга: В хате тьма головок птичьих, как на рынке: Крылышки и ножки, даже половинки; Та свистит истошно, та пищит, та крячет, А иная стонет иль протяжно плачет. Как прикрикнет ведьма Коршуновым басом, В сатанинской хате всё замолкло разом. «Ну, скажи, что нужно? Золота? Понятно! Ты для нас, я вижу, человек приятный». — «Мне бы только к кладу меж болот добраться, Ваша милость знает, как за это взяться». — «Ишь, какой ретивый, больно скоро надо! Погляжу сначала — стоишь ли ты клада. Сделай три работы! Коль осилишь пробу — Клад сполна получишь, а коль нет — хворобу. Наноси-ка ногтем мне ведро водицы, После ж из пылинок — что им зря кружиться! — Столб составь высокий да, как волос, тонкий И сочти все листья мне в лесной сторонке!» Может, тут и немчик помогал умело,— Хитростью ль, обманом, а завистник сделал; И откуда силы да ума в нем стало,— Всё исполнил чисто, что ни загадала. Ведьма его хвалит, гладит по макушке, Подала покушать в старой черепушке — Вроде как яишню да с совиным сальцем, И сама же кормит, в рот пихает пальцем. А потом сказала: «Раз тебе запала Жадность к деньгам в душу — ночью на Купалу В лес иди, но помни, чтоб ни брех собачий, Ни петушьи крики, ни люди тем паче Не были помехой… В папортнике сядешь, Платочек расстелешь, хорошо разгладишь, А там жди полночи… Расцветет цветочек — Вмиг стряхни его ты с ветки на платочек, Завяжи получше. Если не сплошаешь, Быть тебе богатым — где тот клад, узнаешь. Только слушай, парень, чтоб ты не крестился И назад ни разу не оборотился!» Вот мужик дождался кануна Купалы, В лес с утра забрался — зорька чуть блистала. Выспался он за день, вечером умылся… Расстелил тряпицу, да и ждет полночи, Уперев столбами в папоротник очи… Вдруг мышей летучих замелькала стая, Кружатся, крылами чуть не задевая; Зашипели гады, совы закричали, Волки заунывный вой в лесу подняли. Темный лес трясется, и мужик наш тоже. Но осилил страх он, понемногу ожил. Сделалось всё тихо — на кладбище вроде. Вновь очей завистник со стебля не сводит. Ветерок гуляет, листья овевая. Вдруг встряхнулась ветка, словно как живая, В тот же миг во мраке распустился цветик, Засиял, играя, будто солнце светит. Тут мужик скорее завернул в тряпицу Цветик тот и к дому полетел, как птица. Уж ему отныне всё известно было, Что от глаз таила нечистая сила: Речь зверей, откуда влага в реках льется, Что на белом свете из чего берется, Быть ли ветру, месяц скоро ль народится, Кто кого где встретит, с кем что совершится; Мог оборотить он себя и любого Хоть во что захочет, лишь бы не в святого; Надоить из дуба молока кадушку, Воду сделать водкой, а валун — подушкой. Пожелает — дохнет скот от злого ока, Знал, где скрыты клады, как бы ни глубоко. Мог лечить безумных, кровь унять с полслова, Боль снимать зубную и чужие ковы, И умел колосья закрутить жгутами Иль развить, коль порча наслана врагами. Стал такой премудрый — свет аж удивлялся: Где это завистник разуму набрался? Одного не знал он, сидя у окошка, — Как вот заработать хлеба хоть немножко. Взял мужик под мышку топор и лопату, В лес идет без страха клад отрыть богатый. Вот забрался в чащу, где огонь являлся, Ковырнул лопатой — холм вдруг зашатался, И, как грудь живая, земля застонала Жалостливо, тяжко, будто умирала. А медведи, волки, кошки и собаки, Жабы и гадюки, зверь без счету всякий — Разом закричали, а за ними пташки,— У него по коже аж пошли мурашки, Пот ручьем полился, волос встал щетиной, А он знай копает, весь измазан глиной. Малость приутихло; после — снова крики, Сабли зазвенели, забряцали пики, Слышны барабаны, и кричат солдаты: «Лови, руби ноги! Чтоб не шел до хаты!» А мужик копает, будто глух он сроду. Тут карета мчится — чуть не сшибла с ходу. А за ней другие с гиком налетают, Кучера кнутами щелкают, пугают. А он всё копает, словно как нанялся. А когда и этим чарам не поддался, Из болота столько змей повыползало — Лезут прямо в очи, выпускают жала. Но мужик всё терпит, дела не бросает, Ровно их не видит, ничего не знает. Оборотни, дивы, ведьмы, вурдалаки Собрались, зубами щелкают во мраке, Отовсюду нечисть злая налезает, Дьяволы гогочут, а мужик копает. Асессоров, сотских, урядников — туча, Примчались, грозятся, а кто плеткой учит. Он же без оглядки роет, — пусть, мол, злятся. Клад и показался — некуда деваться! Котелок, что кадка, скован обручами. Обухом как треснул — скрепы забренчали, Речкой полилися новые дукаты; Поглядел завистник: «Ну, теперь богатый!» Торопясь, без счету в свой мешок их осыпал. Навалил на плечи, с радости захлипал, И земли не чует от счастья такого… А за ним погоня, землю рвут подковы,— И всё ближе, ближе, тяжко дышат кони, Вот уже осталось, может, меньше гони. Золото — в лисички, а себя — в колоду Обратил он мигом и пропал как в воду. Вмиг сюда арапы с воем налетели — Саблями махают, так что лбы вспотели. Не нашли и следа мужика с деньгами — Так завистник ловко скрылся между пнями. Сбившись, постояли, носом покрутили И назад, как блохи, молча затрусили. Вновь приняв свой образ и забрав дукаты, Полетел завистник через лес заклятый. А на полдороге вдруг опять погоня: Гикают, стреляют — лес гудит и стонет. Мчат к нему татары в малахаях лисьих, Вместо глаз — булавки на скуластых лицах. Мужика увидев, люто завизжали. Расстелились кони… Всё же не догнали. Мужик — верть! — стал дубом, деньги сделал роем, А мешок свой — ульем. Вышло и такое! Чмокают татары. Вновь пропал как в воду! Один молвит: «Надо ж хоть отведать меду!» Как пошли тут пчелы на коней кидаться — Еле люди сели, чтоб назад убраться. Побежал завистник. У села родного Слышит — загудело: кто-то мчится снова. Палаши кривые, острые, что бритвы, — То гналися турки. Как на поле битвы Злы, в зубах кинжалы, головы обриты, Брови как усища, а глаза несыты. Мужик бросил камень. Где он прокатился — Там поток глубокий широко разлился; Видят: челн причален, верши на дне речки, Карасей полно в них. Встали, как овечки, И никак не могут разгадать, дурные, Что тот челн — завистник, рыбы ж — золотые! Турки повернули, а мужик дал тягу. Кто-то из соседей вдруг окликнул скрягу Возле самой хаты: «Эй, беги потише, Поделись со мною, нехристь ты бесстыжий!» Вытерпел и это, бесу не поддался; На порог ступил уж, за щеколду взялся, Тут мешок проклятый треснул, разорвался — Брызнули дукаты так, что загремело. Задрожал завистник, кровь похолодела; Оглянулся — видит: черт стоит, смеется, Дразнит и хохочет, за бока берется. Будто сноп тяжелый мужик повалился И с росою только утром пробудился. Первым долгом глянул — а дукаты целы? И развесил губы, стоит ошалелый: Щепки, только щепки, денег же не стало. А душа за чары ни за что пропала! Папоротник тоже потерял он где-то, И отшибло память. Разом в утро это Стал таким нескладным — трех не сосчитает, Всяк его в деревне дурнем называет. Вот как человека жадность загубила. Ничего нет лучше, как свой грошик милый. А коль ты хороший человек на свете — Проживешь в здоровье и без денег этих! <1891>

ГДЕ ЧЕРТ НЕ СМОЖЕТ, ТУДА БАБУ ПОШЛЕТ

Один мужик с женой жил очень гоже, А черту это — в горле кость: Поссорить хочет, да никак не может, Аж разбирает черта злость. Не ест, не пьет, не опит и всё хлопочет, А толку нет от черных дел. Трет черт хвостом глаза, заплакать хочет, Он сам себе осточертел. Как вдруг глядит — шкулдык, шкулдык — бабуся Как раз в деревню ту идет; Черт думает: «Дай бабе поклонюся, Авось она их разведет». Пред бабой он предстал орлом-мужчиной, Та аж ощерила клыки. Черт бабе рассказал всё чин по чину, Пообещал ей башмаки, Как только муж, мол, женку отдубасит. По-своему и клятву дал. За дело бабка горячо взялася. (Черт бабу очень тонко знал Еще с тех пор, как яблоко украла Ева В раю господнем где-то, там, С того и богом проклятого древа, Через которое пропал Адам.) Вот бабка — шасть к той женке полегоньку, Давай хвалить: что хорошо живут, Что редко где найдешь такую женку, А краше и не сыщешь тут. А если женка знала бы секреты, Как мужика приворожить, Еще счастливей и дружней при этом Они бы с мужем стали жить. «Есть у мужчин под самым кадыком Сердитый волосок один, У спящего ты срежь его тайком, Век будет как послушный сын!» Дала тут женка бабе, что имела, И баба с богом — за порог. А женка с радости и завтрака не ела: Уж то-то будет муженек! Мужик пахал близенько от ракит, А баба мимо шла… шкулдык — И стала вдруг. «Бог в помощь!» — говорит. «Спасибо, — вымолвил мужик,— Что слышала хорошего, бабуся?» — «Ой, много слышала! Да вот Не знаю, говорить ли, нет? Боюся! Теперь на брата брат идет, А женку верную попробуй-ка сыскать?.. И у твоей миленок есть; Хвалилася, как будешь в поле спать, Так бритвой голову, мол, хочет снесть…» Сказавши это, марш в лесок старушка, Легла у первого куста, Следит и ждет; хоть кашель душит, Но приоткрыть не смеет рта. А женка с завтраком спешит, как может, У ней своя тревога и нужда… Вот на межу поставила дар божий И кличет мужа, как всегда. Муж что-то хмур. Поел чуть-чуть, с оглядкой, Лег и заснул он крепким сном… В кармане женка роется украдкой, Достала бритву — и тишком… «А, резать, подлая ты душегубка! — Он заревел, как шалый бык. — Так вот какая ты, моя голубка!» И стал тузить жену мужик… Проделка бабки черта удивила, И он, страшась ее клыков, Ей подал издали, надев на вилы, Обещанную пару башмаков. Тут черту мысль пришла попутно: Не оболгала б баба и его, Что он, мол, плод ее любви распутной И мало ль там еще чего… С тех пор, как черту что не удается, Идет он к бабам избывать беду, И постоянно среди баб толчется, И тем порядок держит он в аду. <1891>

ХУДО БУДЕТ

Как на свет я появился, Батька молвил: «Худо будет!» Так и вышло: век томился, Обижали бог и люди. Чем же худо? Тем, что в марте Я родился (пост великий, Тяжкий месяц, в каждой хате Стонут люди-горемыки). Хлеб поели весь до крошки, И картошки — лишь посеять. И приварка нет ни ложки, И скотина вся болеет; Тут не то что горстки сена — Нет соломки животине, Нет дровишек ни полена,— И в такой-то час — родины! Бабке хлеба дай ковригу И вина хоть шкалик тоже, А крестить не будешь в риге… Что тут делать — то ль одежу Под залог нести сначала, То ль продать сперва конягу? Сел родитель, заскучал он, Пригорюнился бедняга И слезами вдруг залился, Как над батькиной могилой: «Худо сделал, что родился, Проклянешь ты свет немилый». Знать, накликал ненароком Он беду недобрым часом. Иль дурным кто глянул оком?.. Ну и доля ж удалася! И сбылось ведь батьки слово! Вот меня, прикрывши тряпкой, Повезли крестить в Мокрово Трое: кум с кумой и с бабкой. А в Оборках мост сорвало. Я едва живой был, слабый, — Кум тогда, вздохнув устало, Порешил — пусть крестят бабы! Из реки водицы с илом Кума горстью зачерпнула, Надо мною покрутила, Трижды на меня плеснула. Вот и дело всё — ведь так же Крестит ксендз, хоть главный самый, Может, чем еще помажет, Всё равно младенцу — яма! Лишь бы сдать, живой покуда, Чтоб родные не серчали, — Мол, присматривали худо Или туго спеленали… Так на речке самочинно Освятив мой дух безгрешный, Крепко выпив — раз крестины, В дом свезли меня поспешно. Закусили также мигом, Покумилися и — квиты. Бабка — та взяла ковригу, Шкалик водки, торбу жита, Разошлися и уснули. А меня мать колыхает: «Спи, сыночек, люли-люли!..» А как звать? — сама не знает. Встав назавтра с зорькой ранней, Мать стучит куме в окошко: Мол, какое же прозванье Дали сыну? Льну немножко Принесла ей, круп и сала — Всё, что в доме насбирала. А кума была проворна, Что не сбрешет — не собьется, Крутит себе в сенцах жернов, — Что ж, опять соврать придется. И нашлась ведь: «Имя сыну Ксендз искал сперва по святцам, Долго думал благочинный, Аж устал в листах копаться, Ну и дал из „калиндарка“». Мать бегом из хаты в сени, Сердце бьется, стало жарко, Шепчет имя в изумленье: «Алиндарка, Алиндарка!» Прилетела птицей к дому И за люльку ухватилась; Рада сыну, как святому, Вся в слезах — разголосилась, На руках меня качает: «Вот так имечко попало! — И целует и ласкает. — Век такого не слыхала!..» Так меня и кликать стали Алиндаркою повсюду. Ну, как звали, так и звали… А с хозяйством вышло худо. Летом конь издох, а вскоре И телушка наша пала… Мать же высохла от горя. Вся поникла, захворала. Три годочка протужила, В марте ж рученьки сложила. (Всё-то в марте — надо ж это? Ну и месяц — злее нету!) С той поры мой батька бедный Стал угрюмым, как могила. Сядет он, бывало, бледный: «Что ж ты, женка, натворила?!» — Скажет так и зарыдает. (Кто ж услышит, кто узнает?) После стал хозяйку сватать: Надо ж щи варить кому-то, За двором глядеть, за хатой, Покормить курей и уток. А иначе — плохо дело: Без пригляда живность дохнет, Поросят свинья поела, И корова что-то сохнет. Долго так искал он пары, Да никто идти не хочет: Одной — бедный, другой — старый, Третья бог весть что лопочет: «Алиндарку вон из хаты, Хоть на улицу, хоть в люди. Вот тогда согласна, сватай, Так оно вернее будет». Три недели думал батька, Еще больше зажурился, Всё распродал без остатка, Стал бродягою, распился. Так и помер под заплотом, Запрокинувшись неловко; Шапку я нашел за бродом, А в той шапке золотовку. Утром к нам приходит сотский, С ним асессор, панов трое, — Батьку резали на клецки (В марте же стряслось такое!). Тетка, надо мной опеку Взяв, маленько подрастила И к простому человеку Жить за сына отпустила. Но скончалася и тетка, Стал я круглою сироткой. Где ни днюю, ни ночую, Всё беду я сердцем чую. Пастухи в лесу сойдутся, Тянут песни под березой, У меня ж ручьями льются, Отчего — не знаю, слезы. Рос я так, послушный, кроткий, Три раза уж причастился. Вдруг зимою с шашкой, с плеткой К нам урядник заявился. Я сижу себе за печью, Вью к лаптям своим оборы. Плеткой он махнул за плечи: «Сын твой, что ли? — молвит. — Хворый?» — «Нет, не сын, — ответил отчим,— Взял сиротку. Слава богу, Парнем я доволен очень, Уж такая мне подмога. Рано встанет, поздно ляжет, Будь то праздник или будень,— Оженю его, уважу, Будет годен богу, людям». — «Годов сколько?» — гость пытает. — «Двадцать», — отчим отвечает. — «Как прозванье?» — «Калиндарка!..» Гость строчит ответы шпарко: Где родился, где крестили — Записал всё и поехал. Ну, конечно, угостили, Дали торбочку орехов… Так неделю мы прождали,— Заявляется чиновник, На груди блестят медали, Лезет в хату: «Где крамольник, Что Линдаркою зовется И законы нарушает — От рекрутства бережется, Непокорством люд смущает?..» В лес я ехать снарядился. Батька кликнул, вхожу в хату, А чиновник изловчился — Бац меня, а после тату. Я схватил его за груди, В дверь шарахнул головою. Он как рявкнет: «Гей вы, люди, Тут разбой! Вперед, за мною!.. Тут рестант, бродяга скрытый, Вон и лоб — заметно — бритый, Всех вяжите! Снаряжайте!» Снова — бац! «Кто? Сознавайся!» — «Калиндар он, сиротина…» Потащили по дороге На веревке, как скотину. И очнулись мы в остроге… На острог снаружи глянешь, Вроде там не так уж люто, А как жить в нем, братцы, станешь — Годом тянется минута. Нет, уж лучше в хате голод, И в дороге лютый холод, Самый тяжкий труд на поле Лучше той острожной доли. Кто не видел в клетке птаху? О железо бьется с маху, Стонет, бедная, страдает, Жить не хочет… помирает. Раз лисицу мы поймали, У забора привязали, А она кружится, рвется, Всё грызет, что попадется, Себе брюхо распластала, А в неволе жить не стала! И змею свобода (манит: В склянку сунь — начнет метаться, Сама себя жалить станет, Чтобы с жизнью распрощаться. Ведь любая тварь земная, Будь хоть гадиной проклятой, И та цену воле знает. Что же нашему-то брату: У нас разум не скотины, Как же мы страдать повинны? А в тюрьме несчастной голи Никогда ни в чем нет воли! У дверей глухих, проклятых День и ночь стоят солдаты — Молчаливы и сердиты, Будто всё еще не сыты Горем, кровью человечьей! Не услышишь тихой речи, Всё-то рыком — не словами, Всё-то боем, кулаками… Как в ворота нас впихнули Да ключами громыхнули — Будто белый свет затмили, Будто в гроб живьем забили. Страж к стене меня поставил, В ухо двинул, мать облаял… «В карцер их, бродяг, чтоб знали!» — И солдаты нас погнали Кулаками да пинками И замкнули в темной яме. Дали хлеба, воды меру, Как тем людям, что за веру В тюрьмах мучились когда-то Без надежды, без возврата. Темень, холод… Притулиться Негде нам, светильник меркнет, Словно трут, чуть-чуть дымится. Затянули мы, как в церкви, Плач к всевышнему возносим, Божьей ласки — правды просим. Так с молитвой, со слезами И заснул я в этой яме. А проснулся — удивился: Вижу, в щелку луч пробился. Вот, подумал, божья милость И в остроге объявилась. Оглядел я новоселье, Словно здесь он, бог, со мною. И взяло меня веселье — Осмелел, окреп душою, Вновь молитву «Буг уцечка!» [73] Блею тихо, как овечка. Загремел замок на двери, Кто-то зыкнул: «Эй вы, звери, Вы, крамольники, паскуды, Выбирайтесь-ка отсюда, — Есть злодеи поважнее, Вас же в общую… Живее!..» Вверх погнали шагом скорым По каким-то коридорам… Двери, двери — нет им счета, Сквозь глазки там смотрит кто-то. Глянешь — сердце замирает, Всё одно лицо мелькает: Взгляд горит, не щеки — глина. Человек то иль скотина? Ох, в остроге, как в гробнице, — На одно лицо все лица! Шли мы, шли, всё дальше гонят, Всюду сырость, а от вони Мне в груди дыханье сперло, Будто кто схватил за горло. Тут нам место показали, Мы вошли, нас развязали, Хлеба черствого швырнули И опять на ключ замкнули. Тьма народу здесь сидела. Глянул я — душа сомлела: Лица синие, заплыли! В камере лишь нары были. Все лежат на них, хохочут, Места дать никто не хочет. «Кинь-ка, — требуют, — на фляжку. А не кинешь, так парашку Каждый день таскать заставим И без хлебушка оставим, Так обучим дуралея — Волдырями вспухнет шея!» Задрожал я весь, боюся, «Отче наш» шепчу, молюся… Бог дал вспомнить: золотовка В зипуне была зашита, Заплатила как-то вдовка — Свез на мельницу ей жито. Быстро я монету вынул, На пропой тем людям кинул. Не приметил, как схватили, Только видел — водку пили. Разговор тут завязался: «Как же с хатой? Кто остался? Да за что и где схватили? Много ль тюрем исходили?» Поучают: «При допросе Отвечай на все вопросы: Ничего, мол, знать не знаю, Чей я есть, какого краю! Малым был — слепых водил, А подрос — и сам бродил; Не приписан я по сказке, Так живу вот с божьей ласки. Бог — мой батька, земля — матка! Затверди — и выйдет гладко…» Так сидим до марта тихо Без добра, но и без лиха. Ну, а в марте шлют бумагу, Чтоб доставили бродягу — Нарушителя закона, Супротивника короны, Что Линдаркою назвался И с чиновником подрался. Заковать — злодей он лютый, На ногах чтоб были путы, Дать конвой ему престрогий, А не то сбежит в дороге!.. И еще там бед немало Мне начальство обещало… Утром нас чуть свет подняли, От казны одежду дали. Поскидали мы сермяги, А солдаты, взяв бумаги, Нас связали — и в дорогу. Я подумал: «Слава богу, Хоть нас солнышко согреет, Ветерок в пути обвеет, Теплым дождиком помочит, Может, пташка спеть захочет». Зарыдал, увидев небо, Тут, сдается, и без хлеба Был бы сытым на свободе, Словно кролик в огороде. Тут, сдается, и пропал бы, За свободу жизнь отдал бы! Птахи бога хвалят, свищут, Пастухи палят огнища, Землю солнышко пригрело, И на сердце посветлело. До полудня шли мы этак; Сколько ласки, сколько света! То полянки, то лесочки, По обочинам цветочки! К ночи в городе мы стали И в холодной ночевали. А заря чуть засветила (Благовещенье то было) — Волокут меня к допросу. Ну, дадут, подумал, чесу! Привели. Судья бывалый, Хоть не стар и ростом малый, Что отвечу — всё запишет И ногою знай колышет. Как спросил он: «Кто, откуда?» — Вспомнил я советы люда Там, в тюрьме, и отвечаю: «Ничего я знать не знаю!» Тут и отчима позвали, Допросили, расковали И в деревню отослали. Мне ж оказал он: «Ты, бродяжка, Скрыл прозванье, будет тяжко: Сорок розог, после — роты. Сознавайся лучше: кто ты?» И всё пишет, пишет, пишет И ногою всё колышет; Притомился, дал другому, А потом ушел из дому. Мне ж в тюрьму опять дорога. Да теперь я, слава богу, Одинешенек остался. Плакал отчим, как прощался: «Помни, здесь тебя не кину, Коль до срока сам не сгину, Коль не кара божья пала, Коли правда не пропала,— Вырву я тебя из пасти, Одолею все напасти! Бог поможет против силы, Правда выйдет из могилы!» Молвил это, поклонился И слезами вновь залился. Всё во мне похолодело, И в очах вдруг потемнело, Сердце биться перестало, Что со мной, не знаю, стало: Наземь замертво свалился И в больнице очутился… Голова моя обрита, Всё лицо водой залито, А пить хочется — нет силы, Речку б выпил, коль пустили б. Три недели здесь я пробыл, Все свои пожитки продал, Отдышался понемногу, Жив остался, слава богу!.. Так томился я, не зная, Что хозяин мой на воле, Торбу взяв, не отступая, По судам начальство молит. Трижды в Вильну, семь раз в Лиду Он ходил дела разведать, Клятву дал — пока не выйду, Даже дома не обедать. Раздобыл он все бумаги, Приписал меня по сказке… И родной отец не всякий Смог явить бы столько ласки. А под осень, в час вечерний, Привели меня в деревню, Всех соседей пособрали. Те, что знали, — рассказали: Как я жил, когда родился И как батька мой женился… Всё, как есть, сказали чисто: И что имя мне — Калиста, А прозвали, мол, Линдаркой Потому, что нищ и гол, Как линдар, что на фольварке: Всё именье — он да вол. А чиновник был уж новый, На людей глядел не строго, Тихий, видно нездоровый, Терпеливый, слава богу. Просидел еще полгода, Март настал — пришла свобода, Развязали, отпустили В тот же день, когда крестили! <1891>

73

Бог прибежища (польск.). — Ред.

В ОСТРОГЕ

Из Окружного бумаги прислали, Что после коляд назначается суд. А люду немало в остроге держали, И больше безвинные мучились тут. Был, правда, из банка панок вороватый И писарь, в подделке бумаг виноватый. И я тут сидел, а за что меня взяли — Ни сам я, ни судьи б о том не сказали. А писано так: «Уничтожен им знак…» — Колок на меже. (Был как сгнивший бурак, И чирьем торчал на загоне моем.) Его сковырнул я, наехав конем. А чтобы мне трубку палить без огнива — Костер разложил я на пахоте живо, Колок расщепив… И, посеявши гречку, Вернулся домой, завалился на печку. А утром, чуть свет, ко мне сотский стучит: «Скорей собирайся, урядник велит — Приехал и всех созывает на поле, Чего-то записывать там в протоколе». Пришел я, урядник на всех наступает: «Чья эта граница? — кричит, угрожает.— Кто знак самовольно спалил межевой? Сознайтесь! Когда учинен был разбой?» Урядник строчит себе… Я же смеюся: «Ох, страшно. Уж больно тебя я боюся! Знать, брат иль отец тебе этот гниляк, Что ради него ты усердствуешь так! Иль, может, один он и есть твой земляк? А может, он высших чинов нахватал: Исправник иль, больше того, — генерал? Приблуда! Вали-ка обратно живее! Дохнуть уж нельзя тут от вас, лиходеев! И все вы, как кол этот старый, сгниете, Народ же с родимой земли не сживете! Вас так же кобыла моя сковырнет — Не то что наедет, а только чихнет…» Сельчане хохочут, — мол, выкуси, гад! — Любой утопить бы урядника рад. А он, что скажу я, всё пишет и пишет, Еще переспросит, чего недослышит. Меня же такой тут задор разобрал, — А рядом, на поле, мой дядька пахал,— Я кнут его взял, половчей раскрутил И трижды урядника сзади хватил. А он закричал: «Караул! Тут разбой!..» И вновь записал, торопясь как шальной, Вскочил на коня и — айда прямиком. Народ же от смеху аж плачет кругом. Смеемся себе сгоряча, невдогад: Урядник — начальник, не то, что наш брат. Неделя проходит, вдруг сотский несет Повестки: начальник нас в волости ждет. На тройке уж он прилетел со звонком, Вести будет дело под строгий закон. С зарей собрались мы, куда ж тут деваться! Мужчин два десятка и женщин двенадцать. Идти же нам надо две мили до места; Пошли, а зачем — никому не известно. Один говорит: «Верно, вышел указ, Чтоб лишние подати скинули с нас». Другой — что прибавят земли, а оброк Отменят, кто выплатить к сроку не смог; А бабы: «Епископа нам воротили И розгами выдрать панов присудили За то, что всё продали немцам, враги, А сами залезли в такие долги, Что по уши в банках и кассах сидят, Бросают поместья, в Париж норовят; Леса все торговцам успели смести, Живут, только б день как-нибудь провести». Но толком никто в это утро не знал, Зачем нас к начальнику сотский призвал. Явились. Начальник, действительно, здесь. Выходит в мундире, начищенный весь. «За что вы урядника вздули, ребята? Он еле, бедняга, добрался до хаты». — «За то, — отвечаем, — что жаден, пролаза, Яичницу любит, курей и колбасы; Особенно нюхать повадился в хатах, Где баба одна, а хозяин в солдатах; Свиньею пасется у нас в огороде, Гони его в дверь — в окно он заходит. Всё, что ни увидит в дому, — вымогает, Не то что в кладовку — в карман залезает. На поле столбец — и его ты не трожь. Того же не видит, где правда, где ложь. Знай пишет да всех обижает и злобит, И нам он — как кашель при тяжкой хворобе». Мы этак лопочем, а пан себе пишет, И жалоб он наших как будто не слышит. А после читает: «Такие-то люди При службе урядника рвали за груди, Призналися сами — как, чем его били, И знали, что этим закон преступили, Что шли против власти, открыто грозились, Урядника кончить селом сговорились. Я ж, главный зачинщик, спаливший колок, Я в бунт мужиков неразумных вовлек, А значит, в острог меня надо упечь, Престрого судить и позорче стеречь». Начальник читает, а мне всё сдается, Что он над людьми и над правдой смеется: Равны пред законом и пан и мужик, Так чем же урядник, индюк тот, велик? Коль он тебя треснет — терпи и ни слова, Его ж не касайся, как Юрья святого. Так думалось мне, но случилось не так: Урядник на службе — то, брат, не пустяк, И ты с ним носись, как с болячкой какой, Он — это не он, он — артикул живой, Разделы, статьи и все своды закона! Мужик перед ним — всё равно что ворона. Сдавалось мне прежде: кто б ни был глупец — Пускай он вельможа, богатый купец, В мундире расшитом, в жупане ли новом,— Как был, так останется он безголовым. И нюхом такого почует собака, Везде ему будет «почет» одинаков. И присказка есть, что господь — не овца, Он метит и глупого, и шельмеца. Законы ж и думы простого народа — Что ночь и что день, что тюрьма и свобода. Вот этих законов понять я не мог, За то и попал арестантом в острог. И тут уж глаза мои всё увидали, Всё понял, как в царскую хату загнали. А ныне учить поведут меня в суд, Чтоб я уважал и начальство, и кнут, И столб, что гниет на меже у дорог, — Всё это навеки назначил нам бог! <1891>