Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

Богданович Максим Адамович

Только в 1884 году Богушевичу удалось вернуться в родные края. Он поселяется в Вильне, работает адвокатом в окружном суде. Писать Богушевич начал еще на Украине (его первые стихотворения были созданы на украинском языке — под влиянием поэзии Шевченко), но всерьез занялся литературой только теперь, в Вильне. Писал он на белорусском языке стихи и прозу. Пробовал писать и на польском языке, но большого значения эти его произведения не имеют. Заметный резонанс имела лишь «Правдивая история о замученном дукате», острая сатира на графа Тышкевича, крупного землевладельца, бывшего адъютанта А. Муравьева-Вешателя, зверски расправившегося с руководителями восстания 1863–1864 годов. Немаловажный интерес для исследователя творчества Богушевича имеет написанное на польском языке его «Завещание».

В годы пребывания в Вильне Богушевич сотрудничал в качестве публициста в польском журнале демократического направления «Край», часто выступал на литературно-художественных вечерах, занимался созданием репертуара для самодеятельных театральных объединений передовой молодежи. Его белорусские стихи пользовались успехом не только в кругах демократически настроенной белорусской интеллигенции, но нашли путь и к крестьянству [68] .

Последние годы жизни поэт провел в Кушлянах — болезнь вынудила его выйти в отставку и переехать в деревню. По свидетельству односельчан, он много времени проводил среди своих соседей-крестьян, охотно читал им свои стихи.

68

См.: И. Басс и Н. Ермолович. Ф. Богушевич в воспоминаниях крестьян-земляков («Известия АН БССР», № 3, 1950).

Скончался Богушевич 15 апреля 1900 года. Его близкий друг, прогрессивная польская писательница Элиза Ожешко писала, узнав о смерти поэта: «Память умершего Франтишка Богушевича чту глубоко и весть о его смерти приняла с сердечной слезой. Был он одним из благороднейших людей, служивших нашей земле, а для меня лично — одним из очень немногочисленных друзей. Воспоминания о нем для меня дороги и печальны» [69] .

При жизни Богушевича вышли в свет два сборника стихотворений, изданных им нелегально за границей: «Дудка белорусская» (Краков, 1891) и «Смычок белорусский» (Познань, 1894). Появившиеся в польской печати начала 1900-х годов сведения о том, что «Дудка белорусская» вышла впервые в 1888 году, ничем пока не подтверждены. В 1892 году в Кракове был издан рассказ «Тралялёночка». Богушевич подготовил к печати сборник стихотворений «Белорусская скрипочка», но он света не увидел и не дошел до нас. Сведения о его содержании очень скупы: близкий друг писателя Н. Ровба свидетельствует, что в книге были собраны «монолог, сказка, элегия, юмористический рассказ для

детей — написанные талантливо» [70] . Имеются сведения, что многие из сочинений Богушевича остались в рукописях. В 1907 году в «Нашей ниве» было напечатано три его рассказа. За последние годы было опубликовано несколько неизвестных ранее стихотворений поэта.

69

Цитируется по книге: С. Майхрович. Жизнь и творчество Ф. Богушевича. Минск, 1961, стр. 96.

70

См.: С. Александрові ч. Новае пра Францішка Багушэвіча. — «Полымя», 1960, № 6, стр. 168.

Долгое время сочинения Богушевича издавались нелегально. Распространялись они и в рукописной форме [71] . Тринадцать стихотворений Богушевича были напечатаны в сборничке «Песни», изданном нелегально в 1903 году, по-видимому, за границей (для того чтобы обеспечить сборнику свободное хождение, на нем была сделана надпись: «Напечатано в синодальной типографии»). «Дудка белорусская» выдержала до революции пять изданий, «Смычок белорусский» — четыре. В 1922 году «Дудка белорусская» и «Смычок белорусский» впервые были переизданы русским гражданским шрифтом (предыдущие издания печатались латинским шрифтом, что затрудняло к ним доступ широкому кругу белорусских читателей).

71

См. статью М. Ларчанка «Аб некаторых праблемах рэалізма ў творчасці Ф. Багушэвіча». — «Полымя», 1955, № 12.

МОЯ ДУДКА

Эх, дудку добуду Да так заиграю, Что услышат всюду — От края до края. Ой, будет веселье, Шумное похмелье Веселее свадьбы! Время замолчать бы… Доиграю — сгину, Дудку ли закину, Род людской оглохнет, Или грудь иссохнет, Иссякнет ли сила, Что в жилах бродила, И прольются слезы На сухие лозы… А душа летучей Подымется тучей, Туманом над речкой, Завьется колечком, Чтоб, росой омыто, Уродилось жито, А не уродится — Вновь слезам струиться… Заиграй же, ну-тка, Веселее, дудка! Ты бы так играла, Чтоб уши терзало, Чтоб земля плясала, Чтобы всем народом Пойти хороводом, Подбочась да скоком, Как в поле широком Ходит вихрь на воле, Чтоб выли от боли, Плакали, рыдали, А всё бы плясали! Чтоб горы, как море, Пошли на просторе, Как паны на бале,— Вот бы как плясали! Чтобы пыль курилась, Земля провалилась, А всё бы кружилась, Как с похмелья, хата У нашего брата. А что ж не играешь? Разве ты не знаешь, Не слышишь ты, что ли, Как бьюсь я в неволе? На льду рыба бьется,— Так и я, сдается, Сорок лет впустую Бьюсь, тянусь, тоскую, Никак я водицы Не могу добиться… Да такой водицы, Из такой криницы, Что, едва напьешься, Вольным обернешься. Веселей играй Или долю дай… ……………… Стонешь безумолку!.. Нет, не будет толку! Выброшу дуду я, Вырежу другую! Чтобы от печали Песни исцеляли, Сделаю другую Жалейку, — такую, Чтоб, когда играла, Вся земля стонала, Чтоб сердца дрожали, Чтоб слезы бежали, Чтобы стало жутко… То-то будет дудка! Сделал я такую,— Дайте-ка продую! Пой, дуда живая, Всё припоминая, Плачь и дни и ночи, Плачь, как мои очи, Над народной долей, С каждым разом — боле, Из последней силы, Как мать у могилы, Где зарыты дети,— День, другой и третий Плачь, как дождь над морем, Над народным горем. Так бы ты играла, Чтоб за сердце брало. Как слезы прольются — Песни оборвутся. Глянь открытым оком — И кровавым соком, А не слезной солью Оплачешь недолю… Кровью изойду — Уроню дуду… <1891>

МУЖИК ДУРНЕЙ ВОРОНЫ

Ходят толки, будто звоны, Что мужик дурней вороны. Эти слухи справедливы: Он и впрямь дурней вороны. И не диво. Было б диво, Будь мужик у нас ученый! По всему трезвоньте свету, Что дурнее дурня нету! Не берет он книги в руки, Только знает труд да муки, С малых лет перетрудился И умрет, каким родился. Вот откуда слухи-звоны, Что мужик дурней вороны! И когда ж он поумнеет? Всё он лето пашет, сеет — Хлынет дождь осенний с неба, А мужик сидит без хлеба. Забелеет в поле иней — Будет рад он и мякине! Вот откуда толки-звоны, Что мужик дурней вороны! Только землю подморозит, Он зерно к вокзалам возит. А за горсть зерна намедни Заложил кожух последний, Чтоб дожить хоть до крапивы, Чтобы дети были живы! Видно, прав народ крещеный, Что мужик дурней вороны. От Петра и до Якуба Косит он, томясь от зноя. Поглядеть на сено любо, Только сено-то чужое! С голоду ревет скотина — Всё корье объела с тына… Что ж, трезвоньте гулом-звоном, Что мужик дурней вороны. До небес он церковь строит, Золотит иконы в храме, Белой жестью волость кроет Под кнутом да батогами. Сам же спит он на рогоже, Щель в избе заткнув одежей. Правду молвит люд крещеный, Что мужик дурней вороны. Плох его топорик жалкий, Да в руках его летает. Лес уложит он вповалку — Свет дровами закидает! Для своей же дымной печки Рушит лавку на дощечки. Вот откуда слухи-звоны, Что мужик дурней вороны! На земле разрыты горы, Под землей прорыты норы. То мужицкая работа — Солона земля от пота. Рельсы вытянулись в струнку — То мужик провел чугунку. Ходят светлые вагоны, Возят вас по белу свету. А мужик дурней вороны: Едет, стоя, без билета… Видно, прав народ ученый, Что мужик дурней вороны! <1891>

КАК ПРАВДУ ИЩУТ

Теперь, когда правду сжили со свету, Так днем все с огнем ее ищут, И золотом манят, и страждущих кличут, И бога целуют, а правды всё нету. Как в омуте камень, та правда пропала! Начальства, судов наплодили немало: Посредник и волость, Синод и Сенат, Без счета управ, округов и палат, А мировых, участковых — тем боле, Что звезд, что каменьев на поле. С того и житье теперь стало лихое, Свидетелем впутаться — дело простое. Настолько легко, что не надо стараться, Чтоб после в судах бесконечно тягаться. Раз еду я в Вильну проведать сынка, Смотрю — близ дороги пасется кобыла, У мельницы встретил тогда ж мужика; Услышал — собака брехала и выла. А где-то «спасите!» бабенка кричала, Карета какая-то по мосту мчала, Ну мало ль что встретить в дороге придется: Кто едет, кто воет, кто, может, смеется… (Смеялся же мельник в дверях, а чему? Ведь я не совался с допросом к нему!) За мельницу выехал, двигаюсь лесом,— Лежит человек под кустом у дороги, Босой и без шапки, так, вроде убогий; Я еду себе со своим интересом,— Какое мне дело? Лежачего люду Теперь попадается много повсюду. Вдруг слышу я — гонится кто-то за мной, Кричит мне: «Постой, ради бога, постой!» Я стал, а мужик прямо с ходу пытает, Откуда я буду да кто меня знает? Коня моего за поводья берет,— В свидетели, дескать, урядник зовет! Вернулся, гляжу: затонула карета, И мельник уже не смеется при этом, А сотник ведет к становому кобылу, Кровь пану пускает цирюльник из жилы, В мосту же дырища с хорошую хату; Два хлопца бегут за собакой кудлатой, В разорванной юбке бабенка трясется, И кровь по руке и ноге у ней льется. Сюда ж мертвеца на телеге везут — Того,

что лежал у дороги в лесу. Урядник ко мне, чтоб я всё рассказал: А мельник собаку на бабу спускал? А баба кричала? А сучку не били? Заметил ли, что мостовины прогнили? Где мельник стоял и над кем он смеялся? Как барин с каретою в речке купался? Как кучер загинул, а пан не поддался? Как вор из-за мельницы крался к кобыле? Один ее крал иль другие с ним были? Не знаю ли я, кто мертвец тот убогий? И кем он убит? Как лежал у дороги? Не я ль его вез, а потом уложил? И где его деньги? Не я ль их стащил? (Мне дух захватило, молчу, как немой: Вовек не бывало напасти такой.) Зачем я извозчику дал утонуть? Зачем не схватил конокрада за грудь? Собаку от бабы зачем не прогнал? И сам от кого во весь дух удирал? До вечера этак меня промурыжил, Покуда рубля откупного не выжал И так его ловко запрятал в кошель. Поехал я… Что ж? Через восемь недель Вдруг сотский мне кучу повесток припер, По первым пяти я свидетелем был: Видал-де, как крался за лошадью вор, Как мельник науськивал, мост же был гнил, Как в реку с каретою пан провалился И выплыл живым, а возница залился; Что нищий, замеченный мной у дороги, Убит был, а двое людей убегали, Что я догонял их, поднявши тревогу, Они ж прямиком через лес ускакали. А по шестой был я сам виноват — Что тонущим помощь подать не пытался. И начал ходить по судам я с коляд До Покрова, как бродяга скитался. И всю эту пору не сеял, не жал И землю соседям в аренду я сдал. А всё, что имел, заложил и проел, Как будто подряд я шесть раз погорел. В остроге промыкался месяц с лихвой, Четырежды штраф за неявку платил… И всё ж не сыскали той правды простой, Зато меня многому свет научил! <1891>

В СУДЕ

Мне такого суда не забыть никогда, Окружного суда, все там были тогда… Тут кожух, и шинель, тут бурнус, лапсердак, И сюртук, и мундир, а один был и фрак (Словно куртка с хвостом), тут бекеша была… Все пришли, и Пантурчиха даже пришла… Ксендз с попом появились, за ними — раввин, Не пришел только наш арендатор один. Самый суд — впятером — за широким столом, Тут же ходит шестой, все в шитье золотом, И на каждом блестит воротник золотой (Был бы я так богат, я бы не был судьей), Душ четырнадцать в ряд у стены их сидит, Против них арестант, что суду подлежит. Перед ним без полы, только хвостик висит, Адвокат, что его защищает, сидит. Наш Петрук Пантурок арестантом тем был, Тот, что пиво тайком в пивоварне варил. А акцизник Яськов, тот, что взятками жил, Как барана, по-волчьи его изловил, Был и он здесь, и он присягал, подтвердил, Как ему донесли, как пять дней он следил, Как котел там кипел, а в нем брага была, Как Петрук не успел убежать от котла. А уж врал он, так врал и себя всё хвалил, А о том не сказал, как Пантурка доил. Вслед за Яськовым стали и нас выкликать, Чтоб и нам присягать, надо ж правду сказать!.. Тут спросили меня, а мне жаль Петрука, И моя у него там пропала мука, И я думал себе выгнать водки с ведро — Свадьбу дочери справить (вот было б добро!). Две осьмины муки Петруку я завез, Налетели тут вороны — черт их нанес! — И с другими меня повели понятым В этот лес — чтоб ни дна ни покрышки бы им! Как спросили у всех, прочитали тот «ахт», Что попался Петрух (а уж наврано — страх!), Там такое стоит — не приложишь ума: Паровик, змеевик и отходы — «шляма». Как про всё прочитали бумагу про то, Погляжу, говорю, что-то будет потом. Председатель сказал: «Пять минут перерыв!» — И в коморку ушел, свою книгу закрыв. Все тогда поднялись и пошли кто куда. Я остался сидеть, подожду, мол, суда. Как вернулись опять, то один из них встал, Тот, что больше других так во всё и встревал; Поглядел он на всех, да как взялся за стол, Да как начал кричать: «Протокол, протокол!» И казну вспоминал, и трубу, и котел, И муку, и мешок… и опять — «протокол!» Я сижу и дрожу — вдруг меня б не назвал; Слышу — бряк! И я тут! Ах, да чтоб ты пропал! Только — хвалит меня, справедливым зовет, На Пантурка ж как глянет — скотиной ревет: «Виноват, виноват, штраф казне пусть внесет!» И в тюрьму, и в Сибирь! — и куда не пихнет. Говорит, говорит, так что пить захотел; Как картошку, Петра посолил, да и съел. А сказать бы — за что? За свое за добро. Человек захотел выгнать водки ведро. Что ж за польза ему, чтоб он света не знал, Съел Пантурка свой блин иль горелки нагнал! А потом стал считать все убытки акциз: Тот, кажись бы, зубами Пантурка загрыз! Он считал — и вдвойне, и втройне умножал, Как шинкарь, одну чарку он за три считал. Всё добро чтоб забрать и скотину продать, Что в казну — то в казну, остальное — раздать; Тыщи три там он пеней одних накрутил. (У Петра хоть бы грошик в кармане-то был. Сладок жабе горох, да зубов бог не дал — Чтоб акциз то имел, что тогда отобрал: Лишь сермягу, телегу да парочку коз, И то брат откупил, а назавтра отвез.) Не стерпел только пан, тот, что в куртке сидел, Что-то молвил Петру и очки он надел, Да как крикнет, как зыкнет — затрясся весь суд: «В чем вина Петрука? В чем повинен он тут, Что скотинку кормил он своим же добром, На носилках носил свою брагу ведром? Тут тюрьму, тут и штраф для акциза взыскать…» Он как стал говорить, да как начал считать, Мол, Петрук и не гнал, и в лесу не бывал, Это я виноват, сам я гнал, сам наврал И донес на него… Я виновен во всем! Ах, да чтоб ты пропал! Чтоб сгорел ты огнем! Так он всё повернул, так всё дело скрутил, Про меня всё сказал, а Петра защитил. Я гляжу — ну, конец, ну, пропал теперь я! И мешок-то ведь мой, и мука в нем моя!.. Двери скрипнули тут, а я — шасть меж людей, Да на двор, да в корчму, да к кобыле скорей; Прибежал я домой, бурачков там поел, Сказал женке: «Молчи!» А сам в лес полетел, Где как раз пивоварня была Петрука, Стал садить деревца, аж устала рука. Стежку мхом заложил, не осталось следа, Чтоб никто не узнал, что здесь было когда. Да и снова на суд, а суда уже нет, Только плачет, клянет Пантурчиха весь свет. Пантурка отвели-таки прямо в острог,— Тот защитник ему как кадило помог. Так в тот раз от суда уцелел я, ушел, Хоть бы бог в другой раз до суда не довел! <1891>

ВОЛК И ОВЕЧКА

Волк схватил барашка, Уволок с собою! Плачет мать-бедняжка Над его судьбою. Волк похож на эконома: Натянул овчину И овце, уж как знакомый, Кланяется чинно: «Я пришел к овечке-пани С доброй весточкой о сыне. Хочешь знать ты о баране — Как ему живется ныне? Ты сынка бы не узнала — Во какой он дюжий! Нагулял на воле сала И живет — не тужит. Он и сам теперь с клыками, Хвост подрос немножко, Ножки — с острыми когтями, И отпали рожки. Он волков уж не боится, В хлев не убегает, Сам он может защититься И других спасает. Заходи к нам, пани, в гости, Справим праздник у сынишки, Будет мясо, будут кости, Будем есть без передышки!» — «Что ж, спасибо вашей чести За слово такое! Приходите с сыном вместе, Пусть он здесь повоет,— Говорят, меж вами Надо выть волками. Я ж по-волчьи не училась Ни выть, ни есть, ни лгать! Скинь овчину, ваша милость, Зубы-то видать!» Хоть живет овца без толка, А узнает волка! <1891>

МОЯ ХАТА

Бедна моя хата, приткнулася с края Меж голых каменьев у самого гая, У самого леса, у темного бора. Один ты, и гостя дождешься не скоро. Никто не заглянет, не стукнет в окошко, Коль нету горелки и хлеба ни крошки. А всё ж не пойду я по свету с сумою, Трудясь, проживу со своею бедою. Худа моя хата, всё ветхо, подгнило, Студено в ней, дымно, а всё-таки мило, Ее на дворец не сменяю пригожий, Колок мой мудреных замков мне дороже. На кровле березка растет молодая… Люблю и такой тебя, хатка родная. А звали ведь, сватали в новую хату С землей урожайной и девкой богатой, Мол, будешь ты ездить, хозяин счастливый, Как важный асессор, на паре ретивой. Да нет, мне желанней свой угол убогий, Песок у могилы, валун при дороге, Чем поле чужое, чужие палаты, На бархат свои не сменяю заплаты. И в гости не раз зазывали соседи, Но, видно, недаром толкуют на свете, Что губы дареный кусок обдирает, Кто ищет чужого — свое растеряет. Я хату не кину, пока еще волен, И к вам не пойду, — может, только с конвоем; Силком оторвут от порога родного — Как в логово зверь, я вернулся бы снова. Пусть сгнило бы всё, одичали б покосы — Ползком воротился б, хоть голый да босый. Подправил бы крышу, подгнившие стены, И поднял бы хатку опять постепенно, И сошку б наладил, и вытесал жернов, Ел свой бы ломоть, хоть с половой да черный. Отстаньте ж, зачем я вам, сирый и горький: Растить для вас хлеб иль просить у вас корки? <1891>