Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
Все, что было рационального в натуре Решетникова, протестовало сейчас, восставало против самой возможности возвращения к тому, что когда-то уже испытали и пережили они оба. Зачем же тогда были упущены все эти годы? Зачем было Танино замужество? Зачем — если опять он чувствует себя мальчишкой, студентом, впервые увидевшим Таню Левандовскую?..
Но какой смысл имели все эти «зачем», если стоило Решетникову лишь взглянуть на Таню, и уже казалось ему, что он всегда только и ждал этой встречи… Как будто все эти годы были лишь напрасной попыткой обмануть самого себя, и теперь наконец он с облегчением убедился, что обман не
Рационалист, логик все еще бунтовал в Решетникове, все хотел отыскать смысл, все не желал смириться…
Ах, Первухин, Первухин, ну что ты там бормочешь еще, что ты понимаешь в абсурдных сюжетах?.. Ну вот он, сюжет, разыгрывается ка твоих глазах — бери его, оторвись только от своих бумажек… И верно, не абсурд ли это — вдруг спустя столько лет пытаться снова поймать воздушный шарик, который когда-то ты сам с такой беззаботной легкостью выпустил из рук?..
— Достаточно, — сказал вдруг Первухин, отодвигая свою рукопись.
— Как, разве все? — спросила приятельница поэта.
— Какая разница — все или не все? — отозвался Первухин. — Моя пьеса может начинаться с любого места и кончаться в любом. Как и материя, она не имеет ни начала, ни конца.
— Ни смысла, — сказал художник.
— Правильно — ни смысла, — согласился Первухин. Он глотнул уже остывшего кофе и спросил: — Ну как?
Они заговорили, заспорили все с тем же многозначительным, глубокомысленным выражением лиц, и опять никак не верилось Решетникову, что спорят они всерьез, что не притворяются, не разыгрывают друг друга, что не засмеются вдруг разом, не скажут: «Ладно, хватит морочить голову…»
Таня участия в споре не принимала, но слушала, казалось, внимательно, она сбросила туфли и сидела в кресле, поджав под себя ноги, склонив голову на плечо — это была ее любимая поза, — и оттого, что, наверно, не раз сидела она вот так же в этом кресле и тогда, когда его, Решетникова, не было здесь, ему стало неприятно и грустно.
«Зачем ей эти люди? — думал он. — Что они ей? Что она им? Зачем они здесь?»
Только теперь, всматриваясь в их лица, он заметил, что на всех них сквозь самоуверенность приглядывала печать в т о р о г о д н и ч е с т в а, то выражение, по которому он еще в школе безошибочно мог узнать неудачника, двоечника, привыкшего с покорным безразличием сносить попреки и насмешки. Сложная смесь нагловатости и ущербности, ожесточенности и приниженности.
И спор, который они вели сейчас, был полон язвительных намеков и желчности, причем язвительность эта была обращена против невидимых и недоступных противников.
Решетников в спор не вмешивался, он встал и отошел к окну. Почему-то он не решался приблизиться к Тане — словно опасался неосторожным движением, жестом или словом разрушить то молчаливое понимание, тот союз, который уже возник между ними.
Таня сама спрыгнула с кресла и подошла к нему.
— Ну что, любопытно? — спросила она и кивнула в сторону спорящих.
— Знаешь, что напоминает мне этот спор? — сказал Решетников. — Ритуальный танец древних охотников вокруг воображаемого мамонта. Когда есть
Таня засмеялась.
— Один — ноль в твою пользу, — сказала она. — Ты не лишен проницательности.
Решетников чувствовал себя в ударе, ощущение радостного подъема, прилива сил, которое испытывал он в юности, не оставляло его, ему захотелось спросить Таню, помнит ли она, как впервые пришел он сюда, в этот кабинет, вернее, он знал, он не сомневался, что она помнит, но все равно ему важно было сейчас услышать об этом от нее самой. Но тут возле них появился его знакомый, техник их института.
— Можешь поздравить, — скакал он Тане. — Помнишь рассказец, который я читал в прошлом месяце? Его, кажется, б е р у т..
— Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, — сказала Таня. — Ты знаешь, — уже обращаясь к Решетникову, добавила она, — Миша пишет талантливые рассказы, но ему не везет.
Решетников уловил в ее голосе участие.
— Мужчина, который жалуется, что ему не везет, вызывает у меня неприязнь, — сказал он.
— Ужасно трудно пробиться, — примиряюще сказала Таня. — Один рассказ он посылал уже в десять редакций, и везде вроде бы и хвалят — и не печатают…
— Простите, а сколько всего рассказов вы написали, если это не тайна? — спросил Решетников.
— Много, — сказал Миша. — Десятка полтора наберется.
— И это вы считаете много? Напишите их сто, двести, тогда я поверю, что вы работаете всерьез.
— Вы беретесь судить о том, чего не знаете, — обиженно сказал Миша.
— Может быть, я и сшибаюсь, — сказал Решетников. — Но я знаю, как надо работать в науке, чтобы чего-нибудь достигнуть. Почему же в другом деле можно работать меньше?..
— В искусстве действуют другие законы. И между прочим, писать рассказы несколько потруднее, чем диссертации, — съязвил Миша.
— Тогда не пишите их вовсе, если это вам так трудно, — сказал Решетников.
— Зачем ты с ним так сурово? — сказала Таня, когда Миша отошел и они опять остались одни. — Он и правда мальчик не без способностей.
— Может быть. Но я не терплю разглагольствующих дилетантов. И потом, — сказал Решетников, — я боюсь за тебя.
— За меня?
— От этих людей за километр несет обреченностью на неудачи. Их бесплодное дилетантство заразно, как корь. Зачем ты окружила себя этими людьми?..
Таня пожала плечами:
— Окружила — слишком громко сказано. Просто мы собираемся изредка. Зачем? Я уже говорила тебе однажды. Мне было любопытно. Мне казалось, что они из какой то иной, неизвестной мне жизни… А еще… Понимаешь, мне нужно было чем-то заполнить образовавшуюся пустоту…
Они помолчали.
— Почему ты не спрашиваешь, отчего я разошлась с мужем? — сказала Таня.
— Я давно уже спрашиваю об этом. Только молча, мысленно, — сказал Решетников. Лишь теперь он поймал себя на том, что все время пытается отыскать здесь, в кабинете, следы прежнего присутствия этого человека — Таниного мужа. Но ничего не было — как будто он и не жил здесь несколько лет, как будто он прошел сквозь Танину жизнь, не оставив никакого напоминания о себе. И вообще, если бы не та давняя встреча на похоронах, Решетников был бы, кажется, склонен поверить, что этот человек не существовал вовсе, что вся эта история с замужеством — лишь Танина фантазия.