Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
Он надорвал конверт, тонкий бланк выпал на стол.
«Глубокоуважаемый доктор Решетников! — прочел он. — Это письмо пишет Вам Ваш коллега. Я немного читал Ваши статьи. Если Вы имеете новые работы, я бы хотел подробно знакомиться с ними. Заранее благодарю Вас. Жду и надеюсь получить Ваши статьи…»
Не первый раз получал Решетников подобные письма, и он не сразу понял, что вдруг затронуло, задело его в этой коротенькой записке. Он перечитал ее еще раз.
«Жду и надеюсь… — повторил он про себя. — Жду и надеюсь…»
ГЛАВА 3
Несмотря
Да и простила ли она ему всю эту историю с его выступлением на лабораторном семинаре, поняла ли, что не было тут его вины? Или считала его отступником? Не мог он забыть ее сдержанности, неприветливости во время их последней встречи в издательстве.
И когда он теперь набирал номер ее телефона, он одинаково был готов и к холодному отпору, и к равнодушно-вежливому: «Приходи, если хочешь…»
Но в голосе ее он услышал искреннюю радость — прежняя, прежняя Таня Левандовская говорила с ним, Таня, которая никогда не боялась выдать своих истинных чувств, никогда не заботилась о том, чтобы скрыть, не показать их.
— Как это вы удосужились, сударь, вдруг вспомнить о моем существовании? — сказала она.
Он пробормотал что-то насчет встречи с Первухиным.
— Ах, вот чему я, оказывается, обязана вашему вниманию! — засмеялась она. — Значит, все-таки пробудился в тебе интерес к современному искусству?..
И добавила уже серьезно:
— Правда, приходи, я буду рада. Мы ведь так давно не разговаривали с тобой по-настоящему.
Казалось, все в этом доме было как прежде, как много лет назад, когда впервые Решетников пришел сюда к профессору Левандовскому. Та же вешалка в передней, прочностью и массивностью своей невольно заставляющая думать о тяжелых шубах, о зимних пальто, щедро подбитых ватой и украшенных шалевыми воротниками, на которой сейчас сиротливо болтались какие-то курточки, те же книжные шкафы в коридоре, холодно поблескивающие стеклами и золочеными корешками старых книг, те же высокие двустворчатые белые двери, ведущие в кабинет Левандовского…
И в кабинете тоже все оставалось почти нетронутым — старинный письменный стол с тяжелым чернильным прибором, книжные стеллажи вдоль стен, кожаные глубокие кресла… И так же странно, непривычно, неестественно, как нейлоновые курточки на массивной вешалке, — показалось Решетникову — выглядели сейчас здесь друзья Глеба Первухина. Они были уже все в сборе, Глеб по очереди знакомил с ними Решетникова: художник, поэт, приятельница поэта… еще художник… — свитера, бороды, джинсы… С удивлением он обнаружил, что, оказывается, встречал одного из них, выяснилось, что тот работает техником у них в институте.
— Служу, что поделаешь… Приходится… — сказал он, словно оправдываясь и одновременно ища сочувствия у Решетникова, и это пренебрежительно подчеркнутое «служу» неприятно резануло слух Решетникова.
Все они, эти люди, были чем-то неуловимо
Впрочем, сходство это Решетников ощутил уже позже, пожалуй к концу вечера, а сначала сознание его как бы сразу отстраняло этих людей, они словно скользили мимо него — слишком был он поглощен тем, что опять оказался здесь, в кабинете Левандовского, рядом с Таней. Воспоминания нахлынули на него — он и не подозревал, что они все еще так свежи. Тем не менее это не помешало ему заметить, что за всей церемонией его знакомства с приятелями Глеба Первухина Таня следит с насмешливым интересом — как будто все происходящее сейчас в этой комнате забавляет ее.
К кому относилась эта ее насмешливость, что забавляло ее? И не нарочно ли был затеян ею весь этот маленький спектакль?
Конечно же, Решетникову было сегодня не до того, чтобы вникать в пьесу, которую вскоре принялся читать Первухин. Пьеса была странная — действие ее происходило в Париже, вся она состояла из диалогов одинокого человека с давно умершими близкими ему людьми, причем потом, по ходу действия, оказывалось, что на самом деле умер он, этот одинокий старик, а те, кого он считает умершими, живы…
Читал Глеб негромко, невнятно, без выражения, и эта невнятность показалась Решетникову тоже нарочитой, рассчитанной. Приятели его кто курил сигареты, кто пил кофе, поданный Таней, и по их лицам, выражение которых одинаково могло сойти и за глубокомысленное внимание, и за полную отрешенность, Решетников не мог понять, слушают они или нет.
Он взглянул на Таню — их глаза встретились, он почувствовал, что она давно уже смотрит на него. И вдруг столько раз испытанное и, казалось, давно уже утраченное ощущение захлестнуло его. Словно и не было здесь, в этой комнате, никого, кроме них, словно только они понимали и чувствовали друг друга. И как раньше, в юности, от этого торжества п о н и м а н и я, от этой мгновенной вспышки радости у него перехватило дыхание.
Да не ошибся ли он? «Да может ли разве повториться такое?» — едва ли не со страхом подумал Решетников.
Он долго не решался снова поднять глаза, пытаясь совладать с собой, пытаясь уверить себя, что виной всему только воспоминания, ожившие здесь, в этом кабинете. Но вот опять взглянул он на Таню, опять встретились, соединились их взгляды — и все повторилось снова.
Первухин продолжал невнятно бормотать свою пьесу, его друзья потягивали кофе, сигаретный дым поднимался к потолку кабинета, но все это, казалось Решетникову, было только игрой, театральным действием, за которым рассеянно следили сейчас из глубины зала два человека, захваченные единым чувством…