Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
— Да? — внешне спокойно сказал Решетников, но, как и в прошлый раз, когда услышал он от Тани, что Глеб бывает у нее, его передернуло от недоумения и досады.
— Ты, конечно, все там же?
— А где же мне еще быть? — сказал Решетников. — А ты, конечно, уже не т а м ж е?
— Ты имеешь в виду газету? — спросил Первухин и засмеялся. — Ты прав. Все это мура. Я почувствовал, что теряю стиль. И это при том, что я работал вне штата, был, по сути дела, свободен, а представляешь, что было бы, если бы я попал в штат?..
— Да, это было бы ужасно, — сказал Решетников. — И где же ты теперь?
— В театре.
— В театре? — изумился Решетников.
— Пока устроился рабочим
Решетников с любопытством посмотрел на него: действительно верит тот в свое призвание, в свою неординарность или это теперь уже только привычная маска, которую, может быть, и рад бы он снять, да поздно?.. А впрочем, кто его знает, может быть, вся эта его несуразная жизнь — и верно вечная попытка отыскать свое истинное предназначение… Видит же Таня в нем что-то интересное, что-то заслуживающее внимания, незаурядное…
— Между прочим, мы завтра собираемся у Левандовской, я буду читать кое-что новенькое, — сказал Первухин. — Приходи, если хочешь.
— Не знаю. Может быть… — сказал Решетников. Вот до чего дошло дело — Первухин приглашает его к Тане! Забавно!
Глеб внимательно посмотрел на него:
— Кстати, она ведь разошлась с мужем, ты знаешь?
— Как? Когда?
— Да месяца два назад…
«Два месяца… — подумал Решетников. — А мне она ничего не сказала…»
— Это вы ее, наверно, довели своими абстрактными рассказами, абсурдными пьесами, не иначе… — с неожиданной веселостью сострил Решетников и тут же устыдился этой своей веселости.
Он стоял в растерянности, еще не зная, чего больше вызвала в его душе эта новость — сочувствия к Тане, тревоги за нее, сожаления, что так неудачно кончилось ее замужество, или радости…
ГЛАВА 2
Весь следующий день Решетникова не покидала тревога за Таню. Вдруг стало казаться ему, что есть какая-то связь между этим поворотом в Таниной судьбе и теми последними событиями в их лаборатории, невольным виновником которых был он, будто все, что происходило здесь, в их институте, и касалось ее отца, каким-то образом влияло и на ее жизнь.
Обычно работа успокаивала его. Ему доставляло удовольствие еще в автобусе по дороге в институт думать о предстоящих опытах — даже такая нехитрая привычная процедура, как облачение в белый халат, имела для него особый смысл, — словно давала ему возможность острее ощутить предвкушение работы. С каждым годом в их лаборатории становилось все теснее, прибавлялись новые приборы, приходили новые сотрудники, в комнату втискивались новые столы, так что условия, в которых работал Решетников, никак нельзя было назвать идеальными, но все равно он любил этот свой угол, или, говоря официальным языком, свое р а б о ч е е м е с т о, — небольшое пространство ограниченное с одной стороны шкафом, с другой — холодильником, между которыми и помещался его стол. Но сегодня даже этот стол напоминал ему о Тане. Напоминал о том дне, когда она появилась здесь, в лаборатории, когда неслышно остановилась за его спиной. «Как живешь?» — «Хорошо». Она всегда отвечала «хорошо», и всегда чудилось Решетникову за этим «хорошо» что-то невысказанное — сомнение и печаль.
Валя Минько принесла из канцелярии утреннюю почту. Несколько писем были адресованы Решетникову. Он поймал на себе ее вопросительный взгляд — иногда ему казалась необъяснимой, почти сверхъестественной эта ее способность улавливать чужую тревогу и отзываться на нее.
Он улыбнулся ей.
Странно, что никто из лаборатории еще не сообщил ему, о Танином разводе. Не знают? Или не хотят говорить?
Он заглянул к Лейбовичу.
Лейбович
На секунду Лейбович оторвался от своего занятия, обернулся к Решетникову, подмигнул:
— Продаю название для фельетона: «Мыльные пузыри Александра Лейбовича». А что, во времена Рытвина это было бы неоценимой находкой… Зато теперь, пожалуй, и Трифонов не польстится…
— Не польстится, — сказал Решетников.
«Да, а Трифонов, что же Трифонов, — подумал он, — уж он-то никогда не упускал возможности поговорить со мной о Тане…» А тут как раз позавчера встретились они утром в автобусе, вместе ехали на работу, стояли рядом, плечом к плечу, держались за один поручень, и ни слова не сказал он о Тане. Зато затеял опять разговор о Новожилове. Вот уж дался ему этот Андрей — словно дорогу перешел.
— Не могу понять, что вы с ним так нянчитесь, — говорил Трифонов. — Уж он ли вам не подложил свинью: и письма в райком писал, и против Алексея Павловича выступал, склока, сплошная склока, а вы все ему прощаете… Ну, могу допустить, на ученом совете ты выступал — были у тебя какие-то свои цели, воспитательные, может быть, или еще какие, не знаю, но сейчас вот мы с тобой вдвоем, объясни мне просто так, по-человечески: на что он вам нужен?
— Ты говоришь, письма в райком писал? — сказал Решетников. — Правильно, радости нам тогда это не доставило. Но делал он все это о т к р ы т о — вот в чем его достоинство. Открыто отстаивал свои взгляды, и несогласие свое высказывал тоже открыто, понимаешь? Что же, за это расправляться с человеком прикажешь?
— Ну ладно, гладьте его по головке, он еще преподнесет вам когда-нибудь сюрприз… — сказал Трифонов.
«Что ж, может быть, он и прав», — подумал тогда Решетников. Ему и самому порой казалось, что то спокойствие и мир, которые царили теперь у них в лаборатории, обманчивы, что где-то в глубине, тайно, уже вызревают новые столкновения… Только стоит ли бояться этого?..
Они поговорили еще о погоде, о шахматах — и ни слова о Тане.
Почему? Или Трифонов тоже еще не знал? Или было это молчание намеренным, был в нем свой расчет, своя цель?..
«Ах, Митя, единственное, чего я никогда не смогу вам простить, — сказала однажды Решетникову Фаина Григорьевна — это то, что вы так легко упустили Таню…»
…Дрожащий крошечный шарик, маленький мыльный пузырь, готовый лопнуть от любого неосторожного движения…
Решетников вернулся к себе. Письма, принесенные Валей, еще лежали на столе нераспечатанными. Оттиски статей, автореферат из Ташкента, приглашение из Иркутска прочесть спецкурс для студентов… Еще один конверт с пражским штемпелем, иностранные марки уже отклеены — это дело рук Саши с Машей, вечно они охотятся за марками для своей дочки. «Доктору Решетникову» — выведено на конверте неуверенно и старательно, печатными русскими буквами.