Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
— Да? — внешне спокойно сказал Решетников, но, как и в прошлый раз, когда услышал он от Тани, что Глеб бывает у нее, его передернуло от недоумения и досады.
— Ты, конечно, все там же?
— А где же мне еще быть? — сказал Решетников. — А ты, конечно, уже не т а м ж е?
— Ты имеешь в виду газету? — спросил Первухин и засмеялся. — Ты прав. Все это мура. Я почувствовал, что теряю стиль. И это при том, что я работал вне штата, был, по сути дела, свободен, а представляешь, что было бы, если бы я попал в штат?..
— Да, это было бы ужасно, — сказал Решетников. — И где же ты теперь?
— В театре.
— В театре? — изумился Решетников.
— Пока устроился рабочим сцены. А там видно будет. Один режиссер читал мою новую пьесу, хвалит, обещает протолкнуть.
Решетников с любопытством посмотрел на него: действительно верит тот в свое призвание, в свою неординарность или это теперь уже только привычная маска, которую, может быть, и рад бы он снять, да поздно?.. А впрочем, кто его знает, может быть, вся эта его несуразная жизнь — и верно вечная попытка отыскать свое истинное предназначение… Видит же Таня в нем что-то интересное, что-то заслуживающее внимания, незаурядное…
— Между прочим, мы завтра собираемся у Левандовской, я буду читать кое-что новенькое, — сказал Первухин. — Приходи, если хочешь.
— Не знаю. Может быть… — сказал Решетников. Вот до чего дошло дело — Первухин приглашает его к Тане! Забавно!
Глеб внимательно посмотрел на него:
— Кстати, она ведь разошлась с мужем, ты знаешь?
— Как? Когда?
— Да месяца два назад…
«Два месяца… — подумал Решетников. — А мне она ничего не сказала…»
— Это вы ее, наверно, довели своими абстрактными рассказами, абсурдными пьесами, не иначе… — с неожиданной веселостью сострил Решетников и тут же устыдился этой своей веселости.
Он стоял в растерянности, еще не зная, чего больше вызвала в его душе эта новость — сочувствия к Тане, тревоги за нее, сожаления, что так неудачно кончилось ее замужество, или радости…
ГЛАВА 2
Весь следующий день Решетникова не покидала тревога за Таню. Вдруг стало казаться ему, что есть какая-то связь между этим поворотом в Таниной судьбе и теми последними событиями в их лаборатории, невольным виновником которых был он, будто все, что происходило здесь, в их институте, и касалось ее отца, каким-то образом влияло и на ее жизнь.
Обычно работа успокаивала его. Ему доставляло удовольствие еще в автобусе по дороге в институт думать о предстоящих опытах — даже такая нехитрая привычная процедура, как облачение в белый халат, имела для него особый смысл, — словно давала ему возможность острее ощутить предвкушение работы. С каждым годом в их лаборатории становилось все теснее, прибавлялись новые приборы, приходили новые сотрудники, в комнату втискивались новые столы, так что условия, в которых работал Решетников, никак нельзя было назвать идеальными, но все равно он любил этот свой угол, или, говоря официальным языком, свое р а б о ч е е м е с т о, — небольшое пространство ограниченное с одной стороны шкафом, с другой — холодильником, между которыми и помещался его стол. Но сегодня даже этот стол напоминал ему о Тане. Напоминал о том дне, когда она появилась здесь, в лаборатории, когда неслышно остановилась за его спиной. «Как живешь?» — «Хорошо». Она всегда отвечала «хорошо», и всегда чудилось Решетникову за этим «хорошо» что-то невысказанное — сомнение и печаль.
Валя Минько принесла из канцелярии утреннюю почту. Несколько писем были адресованы Решетникову. Он поймал на себе ее вопросительный взгляд — иногда ему казалась необъяснимой, почти сверхъестественной эта ее способность улавливать чужую тревогу и отзываться на нее.
Он улыбнулся ей.
Странно, что никто из лаборатории еще не сообщил ему, о Танином разводе. Не знают? Или не хотят говорить?
Он заглянул к Лейбовичу.
Лейбович был поглощен работой — колдовал возле сооружения из полиэтиленовых трубок. Один конец трубки был опущен в кювету с водой, к другому был подведен шприц, лишенный иглы. Сейчас Лейбович осторожно вращал винт, соединенный микропередачей с поршнем шприца, и на другом конце трубки, в воде, на глазах у Решетникова медленно вырастал крошечный прозрачный шарик. Как ребенок, выдувающий мыльный пузырь, Лейбович не отрывал глаз от этого трепещущего, невесомого шарика. Пузырек становился вое больше, его стенки — все тоньше, они были уже почти невидимы, только слабый радужный отсвет колебался на конце трубки… Со стороны то, что делал сейчас Лейбович, могло показаться игрой, забавой, но на самом деле этот трогательный в своей эфемерности, уже не различимый простым глазом, тончайший пузырек был копией, моделью клеточной оболочки — той самой мембраны, о роли которой разгорались такие яростные споры…
На секунду Лейбович оторвался от своего занятия, обернулся к Решетникову, подмигнул:
— Продаю название для фельетона: «Мыльные пузыри Александра Лейбовича». А что, во времена Рытвина это было бы неоценимой находкой… Зато теперь, пожалуй, и Трифонов не польстится…
— Не польстится, — сказал Решетников.
«Да, а Трифонов, что же Трифонов, — подумал он, — уж он-то никогда не упускал возможности поговорить со мной о Тане…» А тут как раз позавчера встретились они утром в автобусе, вместе ехали на работу, стояли рядом, плечом к плечу, держались за один поручень, и ни слова не сказал он о Тане. Зато затеял опять разговор о Новожилове. Вот уж дался ему этот Андрей — словно дорогу перешел.
— Не могу понять, что вы с ним так нянчитесь, — говорил Трифонов. — Уж он ли вам не подложил свинью: и письма в райком писал, и против Алексея Павловича выступал, склока, сплошная склока, а вы все ему прощаете… Ну, могу допустить, на ученом совете ты выступал — были у тебя какие-то свои цели, воспитательные, может быть, или еще какие, не знаю, но сейчас вот мы с тобой вдвоем, объясни мне просто так, по-человечески: на что он вам нужен?
— Ты говоришь, письма в райком писал? — сказал Решетников. — Правильно, радости нам тогда это не доставило. Но делал он все это о т к р ы т о — вот в чем его достоинство. Открыто отстаивал свои взгляды, и несогласие свое высказывал тоже открыто, понимаешь? Что же, за это расправляться с человеком прикажешь?
— Ну ладно, гладьте его по головке, он еще преподнесет вам когда-нибудь сюрприз… — сказал Трифонов.
«Что ж, может быть, он и прав», — подумал тогда Решетников. Ему и самому порой казалось, что то спокойствие и мир, которые царили теперь у них в лаборатории, обманчивы, что где-то в глубине, тайно, уже вызревают новые столкновения… Только стоит ли бояться этого?..
Они поговорили еще о погоде, о шахматах — и ни слова о Тане.
Почему? Или Трифонов тоже еще не знал? Или было это молчание намеренным, был в нем свой расчет, своя цель?..
«Ах, Митя, единственное, чего я никогда не смогу вам простить, — сказала однажды Решетникову Фаина Григорьевна — это то, что вы так легко упустили Таню…»
…Дрожащий крошечный шарик, маленький мыльный пузырь, готовый лопнуть от любого неосторожного движения…
Решетников вернулся к себе. Письма, принесенные Валей, еще лежали на столе нераспечатанными. Оттиски статей, автореферат из Ташкента, приглашение из Иркутска прочесть спецкурс для студентов… Еще один конверт с пражским штемпелем, иностранные марки уже отклеены — это дело рук Саши с Машей, вечно они охотятся за марками для своей дочки. «Доктору Решетникову» — выведено на конверте неуверенно и старательно, печатными русскими буквами.