Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
«Ах, черт!» — Решетников вдруг разозлился на самого себя. Он все время надеялся на какое-то чудо, он искал оправдания, словно был в чем-то виноват перед Левандовский. Но в чем? Разве сам Левандовский стал бы колебаться, окажись он сейчас на месте Решетникова?..
Машинально, все еще продолжая думать о своем, Решетников раскрыл следующую тетрадь — тетрадь в серой мягкой обложке — и прочел:
«Может быть, это покажется странным, но я все чаще задаюсь весьма наивным для моих лет вопросом: почему для человека так важно, какая память останется о нем на земле, почему человек так стремится хоть что-то оставить людям?..»
ГЛАВА 14
«…Может быть, это покажется странным, но я все чаще задаюсь весьма наивным для моих лет вопросом: почему человеку так важно, какая память останется о нем на земле, почему человек так стремится хоть что-то оставить людям?..
Я часто думаю, что за теми грандиозными преобразованиями, социальными переменами, которые принесла нам социалистическая революция, революция масс, куда более незаметной оказалась другая революция — революция, которая совершилась в сознании, в душе человека. Впервые в своей истории человек отказался от веры в бессмертие, от надежды, что жизнь его еще продлится за земными пределами, впервые трезво и отважно взглянул в лицо правде, впервые признал, что его жизнь — это только бесконечно малая величина в океане времени. И не ужаснулся, не впал в отчаяние, не застыл в бессилии перед неизбежностью, а, наоборот, стал сильнее, деятельнее, активнее, стал еще больше ценить тот крошечный отрезок времени, который называется человеческой жизнью. Какие же огромные жизненные силы вложила природа в человека, если, даже сознавая конечность своего бытия, сознавая, что никогда не сможет увидеть, узнать, что же будет на земле после него, он, этот смертный человек, так страстно стремится передать тем, кто придет вслед за ним, частицу своей души, своих мыслей, своего сердца… Ведь жизнь наша способна продолжаться еще какое-то время и без нас, уже после нашей смерти, продолжаться, пока нас помнят, пока о нас думают, продолжаться в тех вещах, которые сделаны нашими руками, в тех мыслях, которые высказаны нами… И не отсюда ли, кстати, эта тяга к писательству, вдруг возникающая у людей самых разных возрастов и профессий, — не скрывается ли за этой тягой желание сохранить то, чем ты жил, что было для тебя важно, что было твоей е д и н с т в е н н о й жизнью?..»
Сколько раз при жизни Левандовского встречался с ним Решетников, сколько раз говорил с ним — но всегда о делах, об опытах, о работе. Казалось тогда Решетникову — заговори он с Василием Игнатьевичем о чем-нибудь постороннем, не имеющем прямого отношения к их работе, к науке, и профессор взглянет на него с удивлением и недовольством — стоит ли, мол, зря терять время? Да и не отважился бы никогда Решетников заговорить о подобных вещах первым: слишком велика, представлялось ему, была между ними разница — и в возрасте, и в положении, и в жизненном опыте. А теперь, читая страницы этого дневника, он жалел, что никогда так и не возникло между ними откровенного разговора. И наверно, он, Решетников, со своей замкнутостью, со своей сдержанностью, которой он всегда так гордился, был виноват в этом…
«…Сегодня на даче познакомился с писателем К. Когда-то, в дни моей молодости, он был весьма популярен, и о его книгах шли яростные споры. Теперь он почти забыт. Откровенно говоря, я даже думал, что он давно уже умер.
Он расцвел и обрадовался, как ребенок, когда узнал, что я хорошо помню его книги. Мы с ним долго гуляли, разговаривали, он показался мне человеком, не лишенным желчного остроумия, много видевшим и много пережившим. Мы говорили с ним о д в и ж е н и и в р е м е н и, и он высказал немало интересных и остроумных наблюдений. Но — что поразительно — он совершенно терял ощущение реальности, когда речь заходила о его собственной литературной судьбе. Во всем он винит издателей, редакторов, критиков и высмеивает их, надо сказать, довольно ядовито. Странно, но человек, оказывается, скорее склонен примириться с мыслью о неизбежности собственной смерти, чем с тем, что его идеям, работам, книгам тоже отмерен определенный срок…»
«…Встреча с профессором Никитиным.
Мы с ним старые противники, но, мне кажется, оба испытываем искреннюю симпатию друг к другу. Этот маленький, юркий человек действует на меня, как катализатор.
Сегодня он сказал мне:
— Даже если мы оба окажемся не правы, наша заслуга будет состоять в том, что мы своими спорами привлекли внимание к тем проблемам, о которых спорили.
Мудро. И главное — весьма утешительно».
«…Получил приглашение из ГДР. Просят прочесть доклады о моих последних работах. Мне кажется, я никогда не отличался особым честолюбием, но все-таки приятно, что меня опять начали вспоминать».
«…Вчера пришли оттиски из Англии. Там немало ссылок на мои старые статьи по вопросам клеточного возбуждения и повреждения. А у меня такое чувство, словно те статьи писал не я, а кто-то другой, хотя именно они принесли мне и наибольший успех и признание. Я сказал об этом П. Л., и милейший Петр Леонидович сразу сел на своего любимого конька.
П. Л. считает, что мне не нужно было заниматься проницаемостью. Он говорит, что наши работы по возбуждению и повреждению общепризнаны, стали классическими (это его выражение), и потому надо было продолжать работать в том же направлении. Сейчас, мол, не время браться за спорные теории и рисковать авторитетом.
Интересно, а когда, по его мнению, оно, это время, наступит? Сейчас е щ е не время, потому что лаборатория еще не открыта, потом — уже не время, потому что лаборатория уже открыта, нельзя ставить ее под удар, причины всегда найдутся…
Чепуха! Авторитетом рискует тот, кто, боясь ошибок, перестает двигаться. Кто больше печется о собственной непогрешимости, чем о науке.
Да если бы я и захотел, я, пожалуй, уже не смог бы сейчас отказаться от начатой работы. Слишком глубоко она во мне сидит, слишком важна для меня…
В общем, разошлись мы с П. Л. очень недовольные друг другом».
«Они спорили о том же, о чем теперь спорим мы», — подумал Решетников. А он-то, по своей наивности, был убежден, что, окажись сейчас жив Василий Игнатьевич, и не было бы никаких разногласий в лаборатории.
«…Сегодня читал лекцию в Доме культуры. Я не очень охотно соглашался на эту лекцию — уж слишком общий, просветительский характер она должна была носить, но сегодня, выступая, увлекся сам и, кажется, сумел увлечь, задеть за живое своих слушателей.
Мы часто испытываем почтительный трепет перед новой совершенной машиной, замираем в восторге перед Спутником, открывшим дорогу в космос, но мы еще не научились удивляться самому поразительному творению природы — человеческому организму. Может быть, это и наивно, но мне кажется: если бы человек понял, почувствовал всю сложность и совершенство своего организма, изумительную целесообразность каждого сочетания клеток, тонкость и гибкость существующих связей и процессов, если бы хоть раз восхитился всем этим, он перестал бы относиться к своему организму так варварски, как относится сейчас…»
«…В сегодняшней почте — статья, присланная мне ее автором из Москвы. В статье идет речь о работах, которые подтверждают и уточняют мои давние наблюдения над аппаратом Гольджи. Автор занимается электронной микроскопией, а мы тогда пробирались едва ли не наугад, на ощупь — со своими-то возможностями… В чем-то мы были похожи на астрономов, пытающихся вычислить положение планеты еще задолго до того, как удается увидеть ее в телескоп…
Не стану скрывать — я испытал и радость и удовлетворение. Пожалуй, ничто не придает человеку столько новых сил, как сознание того, что ты работал не напрасно…»
«…Сегодня весь вечер читал сказки Андерсена. Разбирал книги и случайно наткнулся на эту книжку — когда-то я подарил ее Тане на день рождения. Раскрыл — и не мог оторваться. Жаль, что взрослые люди так редко читают сказки. Мне кажется, в этих сказках больше мудрости, человеческого опыта, чем в иных толстых сочинениях…»
Решетников медленно листал страницы, исписанные мелким, неразборчивым почерком. Одни события, о которых рассказывал Левандовский, были хорошо знакомы ему, о других он узнавал впервые… Он ощущал волнение, которое ощущал всегда при жизни Василия Игнатьевича, когда разговаривал с ним. Что говорить, он всегда любил Левандовского, всегда невольно стремился подражать ему, всегда гордился, что может назвать его своим учителем, что может сказать о себе: «Я — ученик профессора Левандовского», но только теперь, перелистывая страницы этой тетради, Решетников вдруг увидел в нем близкого человека, который делился с ним своими сокровенными мыслями и чувствами…
«…Если бы у меня было хоть немного писательского умения, я бы непременно написал одну простенькую сказку, я бы назвал ее «Сказка о человеке с электронным сердцем».
Жил-был на свете, а точнее — в большом городе, знаменитый архитектор. Впрочем, он мог бы быть и художником, и ученым, и часовых дел мастером, но пусть в нашей сказке он будет архитектором. Был он молод и весел. Были у него хорошие друзья, и любимая девушка, и интересная работа. И вот однажды задумал он построить дом, прекраснее которого еще не было в этом городе. Он заперся у себя в мастерской и работал дни и ночи. А его любимая девушка скучала, тосковала и сердилась. «Подожди немного, — говорил он. — Если мне удастся этот проект, я буду самым счастливым человеком на свете. А ты станешь самой счастливой женой самого счастливого человека». Но она не хотела ждать, и однажды они поссорились. Они наговорили друг другу много обидных, несправедливых слов, и она ушла. А он, в гневе и горе, долго бродил в этот вечер по улицам. И сердце его никак не могло успокоиться. Никогда раньше не замечал он своего сердца, а теперь вдруг почувствовал боль в груди. Но утром он опять принялся за работу и работал еще неистовее, чем прежде.
И наконец проект был готов. Человек понес его на суд своим товарищам. Он так волновался, что у него темнело в глазах и бешено колотилось сердце.
«Конечно, это очень интересно, — сказали ему вежливо. — Но построить такой дом невозможно». — «Почему невозможно? — закричал он в запальчивости. — Я докажу вам!» Они спорили долго, и чем дольше, тем яростнее, но ничего не доказали друг другу. А ночью человек опять ощутил боль в сердце, и боль эта была так сильна, что утром он пошел к доктору. Доктор выслушал его и сказал: «Ваше сердце не выносит перегрузок. Вам нельзя волноваться. Иначе это может плохо кончиться». — «Но я не могу не волноваться! Как же мне быть, доктор?» Доктор задумался. «Мы сделаем вам операцию, — наконец сказал он. — У вас будет электронное сердце. Точнее, сердце останется ваше, мы поставим только электронную приставку — реле-предохранитель. Простой и надежный. Гарантийный срок работы — сто лет».
И человеку сделали операцию. Через месяц он вышел из больницы. И пока он ехал из больницы домой, с ним случилось маленькое происшествие. Дело в том, что он забыл купить в трамвае билет. Просто он уже отвык ездить в трамваях и слишком радовался тому, что опять здоров, — так что его рассеянность была простительна. Но тут, на его беду, появилась женщина-контролер. Это была грубая женщина, и она сразу стала кричать на него: мол, знаем таких, на вид приличные, а норовят три копейки сэкономить! И человек сразу почувствовал, как забилось у него сердце от обиды, как кровь приливает к голове, но тут же в груди у него раздался слабый щелчок, и сердце стало успокаиваться. «Стоит ли расстраиваться из-за пустяков», — подумал он. Раньше бы грубость этой женщины вывела его из себя на целый день, а теперь он спокойно уплатил штраф и поехал дальше. Он ехал и не мог нарадоваться на свое новое сердце. И на другой день, и на третий, и на четвертый сердце не подводило своего хозяина.
А на пятый день утром, когда он работал в мастерской, к нему пришла любимая девушка. «Я не могу без тебя, — сказала она. — Я люблю тебя». Сколько раз мечтал он услышать эти слова, сколько раз мечтал о том, чтобы она вернулась. И теперь сердце его замерло от счастья. Но уже через секунду безразличие охватило его. Ни любви, ни счастья не чувствовал он. И когда девушка увидела, как спокойно его лицо, она повернулась и плача ушла прочь.
А вскоре его пригласили на высший архитектурный совет. Как давно он готовился к этой минуте! Как жаждал он кинуться в спор со своими противниками! Замирая от волнения и надежды, пошел он к трибуне, и в тот же момент ухо его уловило знакомый едва слышный щелчок…
Говорил он вяло, равнодушно, проект его был отвергнут. Друзья его удивлялись, а он думал: «Стоит ли волноваться, здоровье дороже. Ну, не прошел этот — пройдет другой, какая разница…»
Он вернулся к себе в мастерскую и долго сидел там в одиночестве, еще не зная, плакать ему или радоваться.
Так и потекла его жизнь. Он работал, придумывал новые дома, и не особенно огорчался, если их отвергали, и не особенно радовался, если их хвалили.
Но однажды он получил письмо. В письме сообщалось, что тяжело болен его друг. Это был его лучший друг, с которым они учились еще в школе. И пока он читал письмо, сердце его сжималось от тревоги. Но уже в следующее мгновение он почувствовал, как равнодушие овладевает им. «Что понапрасну терзаться, — успокаивал он себя. — Я все равно ничем не смогу помочь…»
Он лег спать, а ночью проснулся и лежал с открытыми глазами и думал: «Что же со мной происходит? Разве можно так жить?»
И тогда утром он пришел к доктору и сказал: «Возьмите обратно ваше электронное сердце. И пусть у меня будет обыкновенное человеческое сердце, которое болит от горя и ликует от радости, сжимается от страданий и замирает от гнева, — другого мне не нужно». И доктор пожал плечами и ответил: „Пусть будет по-вашему“».
«…Вчера был на встрече ветеранов дивизии народного ополчения. Видел там Петра Леонидовича, вместе повспоминали те дни. Хоть и трудное было время, страшное, а дорого оно мне. В душе след остался навсегда.
И вообще — спроси меня сейчас кто-нибудь, хотел бы я прожить жизнь по-другому, жалею ли я о чем-нибудь в своей жизни, — и я бы сказал: «Нет». Наверно, мог бы я больше сделать, чем сделал, и большему научиться, чем научился, но все-таки я ответил бы именно так: «Нет, не жалею». И не покривил бы душой. Что это? Может быть, стариковская размягченность, умиротворенность?.. Нет, думаю, что нет.
Я оглядываюсь назад и вижу, что мне дорога жизнь со всеми ее противоречиями и сложностями, бедами и радостями — может быть, она и могла бы быть лучше, счастливей, но тогда это была бы уже иная, не моя жизнь. А так, что ж… Даже самые нелегкие для меня дни, когда я практически был почти отстранен от работы, дали мне многое — и для того, чтобы понять окружающих меня людей, и для того, чтобы понять самого себя. Они не прошли даром».
Между страницами тетради Решетников увидел какие-то листки, исписанные незнакомым почерком. Это были чьи-то письма, адресованные Левандовскому и датированные двадцать девятым годом. Бумага уже пожелтела от времени, и чернила слегка выцвели. Решетников посмотрел на подпись: Ухтомский. Знаменитый академик Ухтомский, учитель Левандовского, вот кто, оказывается, писал эти письма. Некоторые абзацы были отчеркнуты красным карандашом, вероятно, уже рукой Левандовского. Решетников прочел:
«…Целые неисчерпаемые области прекрасной или ужасной реальности данного момента не учитываются нами, если наши доминанты не направлены на них или направлены в другую сторону…
Плясуны перестали бы глупо веселиться, если бы реально почувствовали, что вот сейчас, в этот самый момент, умирают люди, и беззаботно хохочущий человек остановился бы, оборвал бы свой смех, если бы реально почувствовал, что в это самое мгновение выводят на казнь молодого повстанца, и женщина, развлекающая своего малыша, содрогнулась бы, если бы реально почувствовала, что сейчас, в эту самую минуту, другая мать бьется в отчаянии оттого, что не знает, чем накормить страдающего от голода ребенка…»
Как близка и понятна была Решетникову эта тревога и эта боль! Разве он сам не думал о том же?..
И снова возвращался он к записям Левандовского:
«…Вдруг потянуло перечитать письма Ухтомского. Теперь мы уже и не пишем друг другу таких писем, какие писал он нам, своим ученикам. Это были письма-размышления, письма-откровения. Не так давно мы разговорились об Ухтомском с моим бывшим студентом Н., и Н. со свойственной его возрасту категоричностью и горячностью («Уж не Новожилов ли?» — подумал Решетников) принялся уверять меня, что Ухтомский превратил физиологию из науки точной в науку гуманитарную. «Растворил ее в словах» — так выразился Н. Я никак не мог с этим согласиться. И конечно же, не только потому, что академик Ухтомский был моим учителем и я глубоко уважал и любил его. Мне кажется, что наша беда, беда многих наших, так называемых узких специалистов в том, что мы нередко сами себя добровольно обрекаем на эту узость, слепоту, ограниченность. Более того — мы начинаем гордиться этой узостью, мы молимся на нее. Исследование, познание становятся самоцелью. А человек, тот самый человек, ради которого и для которого мы и должны-то работать, вдруг оказывается забыт, оттеснен новым божеством — наукой. Ухтомский же, на мой взгляд, тем и велик как ученый, что он никогда не забывал о ч е л о в е к е. Отсюда и широта взглядов его, и широта интересов, и стремление понять движение души человека…
Если судьба отпустит мне еще несколько лет, если я успею, я непременно попытаюсь написать книгу о своем учителе. Я должен это сделать…»
«Если успею…»
Еще долго сидел Решетников в задумчивости над тетрадью Левандовского. От учителя к ученику, в свою очередь ставшему учителем, и от него вновь к ученику… И он, Решетников, тоже был теперь звеном в этой цепочке… Казалось, никогда еще не ощущал он так полно, так сильно своей общности с теми, кто жил до него, с теми, кто словно бы доверил, передал ему свои мысли, свои тревоги, свои сомнения и надежды…
ГЛАВА 15
Две новости обрушились на Решетникова на другой день, когда он утром появился в лаборатории, исполненный решимости поговорить с Алексеем Павловичем.