Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
— И вы хотите сказать, что Василий Игнатьевич…
— Да…
Вот и подошли они к решающему моменту в их разговоре. Что сделает сейчас Алексей Павлович, что ответит?
Решетников молчал, молчал и Алексей Павлович, только шелестели страницы рукописи, которые машинально перебирал он. Решетников ждал, что сейчас Алексей Павлович спросит: а как же опыты, которые проводили мы вместе с Левандовским? Разве не были они достаточно убедительны? И тогда придется объяснять методическое несовершенство этих опытов. И хотя не вина, а беда исследователей заключалась в том, что методика подобных экспериментов еще не достигла тогда того уровня, которого она достигла сегодня, все-таки неизбежность, необходимость этого объяснения казалась Решетникову особенно тягостной.
— Так, так… — сказал Алексей Павлович и задумчиво пожевал губами. — Ну что ж… Оставьте, пожалуйста, мне ваши записи до завтра, я посмотрю их, а завтра мы решим с вами, что делать.
Если честно признаться, Решетников никак не ожидал, что их разговор закончится так быстро и так обыденно. Как бы мирно ни протекала их беседа, все-таки, по сути дела, Решетников только что объявил, что принимает сторону их научных противников, их оппонентов, и, конечно, Алексей Павлович не мог этого не понять. Откуда же тогда такое спокойствие? Что скрывается за ним? Выдержка? Безразличие? Усталость?
Самому Решетникову этот разговор дался не так-то легко. Во всяком случае, едва он вернулся к себе в комнату, Валя Минько по его лицу сразу угадала: что-то произошло.
— Ну как? — спросила она с надеждой и беспокойством. — Что он сказал?
— О чем? — удивился Решетников. «Неужели все уже знают?»
— Да об Андрее же. Вы об Андрее с ним говорили?
«Вот уж поистине — у кого что болит…» — невольно улыбнулся Решетников.
— Нет, Валечка, нет, — сказал он.
И подумал о Рите. Она-то не переживает за него. Ее слова: «Я не хочу, не хочу, чтобы ты это делал. И никто тебя не поддержит, никто» — еще звучали в его ушах, не мог он забыть их…
…Утром на следующий день Алексей Павлович сказал Решетникову:
— Ну что ж, вашим доводам нельзя отказать в основательности… Вы проделали немалую работу, Дмитрий Павлович. Давайте вынесем ее на лабораторный семинар, обсудим…
И опять удивительным показалось Решетникову его будничное спокойствие, словно и не приходили ему в голову те сомнения, которые мучили самого Решетникова: а надо ли предавать этот материал огласке? А имеют ли они моральное право?
— Хорошо, — сказал он. — Я готов.
— Ну что, все-таки решился? — спросила Рита.
— Все-таки решился.
— Поздравляю, — сказала она. — Остается только позавидовать твоей твердости. Ты, оказывается, умеешь не считаться ни с кем и ни с чем, когда идешь к цели.
Они стояли друг против друга в узком институтском коридоре. Ее глаза щурились в злой насмешке, и в тоне ее звучала жестокость. Однажды Решетников уже слышал эти жесткие, непреклонные нотки — это было давно, когда Рита рассказывала ему о своих родителях. Впрочем, разве не был он сам сейчас, с ее точки зрения, и жестким и непреклонным?..
— Послушай, Рита, — сказал он. — Еще когда я учился на втором курсе, я помню, нам рассказывали историю о двух братьях, ученых, которые стали смертельными врагами на всю жизнь только из-за того, что не сошлись во взглядах на одну научную проблему. Тогда я был уверен, что это анекдот, басня для желторотых студентов. А теперь вот я смотрю на тебя, смотрю в твои глаза и думаю, что, наверно, так и бывает: именно самые близкие люди становятся самыми ненавистными врагами…
— В том-то и беда, Митя, что мы никогда не были с тобой близкими людьми, — сказала Рита.
— Может быть, — сказал Решетников. — Во всяком случае, ты к этому не стремилась.
— Между прочим, — сказала она, — институтский коридор не самое удачное место для выяснения отношений…
Они виделись первый раз после т о й ночи, и Решетникову казалось, что они должны были сказать друг другу какие-то особые, важные слова, он сам ждал таких слов и думал, что Рита тоже ждет их. Но все получилось по-другому. Именно в тот момент, когда он больше всего нуждался в поддержке, Рита оставляла его одного…
То, что этот лабораторный семинар будет не совсем обычным, уже ни для кого не было тайной, — последние дни в лабораторий только и шли разговоры, что о предстоящем докладе Решетникова. И потому Решетников не удивился, когда в пятницу Лейбович сказал ему:
— Слушай, старик, массы волнуются. Есть предложение: не собраться ли нам, по старой памяти, вечерком у Фаины Григорьевны и не поговорить ли начистоту? А?
— Я не против, — сказал Решетников.
— Еще один деликатный вопрос: Риту звать?
Решетников молча отрицательно покачал головой.
Так уж повелось, так сложилось, что и в самые радостные, и в самые трудные для лаборатории дни словно притягивала, словно манила к себе всех учеников Левандовского эта маленькая квартирка. И пожалуй, дело тут было не только в привычке — сама устойчивость этой традиции вселяла в них уверенность в прочности, неизменности их союза. Как бы они ни спорили, в чем бы ни упрекали друг друга, а вот есть, оказывается, нечто, что важнее любых раздоров — есть память, которая объединяет их и заставляет тянуться друг к другу в трудную минуту… И хотя видятся они теперь в лаборатории почти каждый день, только здесь, в квартирке у Фаины Григорьевны, взглянув друг на друга, вдруг начинают ощущать, как много уже утекло времени с той поры, когда они собирались здесь впервые…
В глубине души Решетников был уверен, что на этот раз одно место за их столом наверняка окажется пустым — место Андрея Новожилова. Но он ошибся. Андрей пришел. Может быть, постаралась, уговорила его Валя Минько, а может быть, Новожилов и сам почувствовал: не приди он сегодня — и порвет последние нити, еще связывающие его с лабораторией…
Был здесь и Алексей Павлович, и старик Мелентьев тоже не уклонился, посчитал нужным прийти — давно уже не принимала Фаина Григорьевна стольких гостей, и теперь ею владело радостное оживление, словно снова вернулось то время, когда и Лейбович, и Решетников, и Валя Минько были еще студентами и нуждались в ее советах и она еще имела право и опекать их, и поддерживать, и защищать…