Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
Вечером он рассказал обо всем Рите.
Еще утром, глядя на Валю Минько, слушая, с какой горячностью защищает она Андрея, Решетников вдруг испытал зависть, почувствовал, как не хватает ему сейчас поддержки, ободрения, слов участия. Не может он все время один на один пребывать со своими колебаниями. Впрочем, сам виноват, кто же еще?..
Начать разговор ему помогла сама Рита. Когда он провожал ее из института, когда уже подходили они к ее дому, она вдруг спросила:
— Митя, о чем ты думаешь? Я вижу, ты все время отсутствуешь. Что тебя мучает? Валя говорит, что
— Да, серьезно, — сказал Решетников. — Очень серьезно. Я давно уже хочу поговорить с тобой об этом.
— Пойдем, — сказала Рита. — Ты сейчас мне все расскажешь, нам никто не будет мешать. Сережка мой укатил в лесной оздоровительный лагерь. Так что сегодня я одна дома.
И эти ее слова, и мысль о том, что сейчас они останутся вдвоем, едва не заставила его забыть все, о чем собирался он говорить с ней.
Сама же Рита, казалось, была совершенно спокойна, как будто Сережкино отсутствие ничего не меняло, как будто им постоянно приходилось оставаться наедине в ее комнате. Решетников же сразу ощутил такое лихорадочное волнение, такое смятение и растерянность, что ему понадобилось сделать над собой усилие, чтобы унять дрожь. Впервые, едва перешагнув порог комнаты, он мог обнять Риту, никто не мешал ему, не нужно было ждать, пока Сережка выйдет на кухню или заснет, не нужно было таиться, но Ритино спокойствие, даже холодность отрезвили его. Стараясь изо всех сил скрыть свое волнение, он почему-то не допускал и мысли, что Ритино спокойствие тоже может быть лишь маской, за которой она прячет свои истинные чувства. Ему в тот момент это просто не пришло в голову.
Рита сняла сапоги, блаженно пошевелила пальцами ног, обтянутых прозрачным нейлоном, сунула ноги в домашние тапочки.
— Я готова слушать, — сказала она.
Она сидела на кушетке, и Решетников отчего-то не осмелился сейчас сесть рядом с ней, опустился на стул поодаль.
Но едва он начал рассказывать о своих опытах, о тех надеждах, которые возлагал на них, и о крушении этих надежд, все переживания последних дней ожили, вернулись к нему, он говорил горячо, волнуясь, но это было уже совсем не то лихорадочное, кружащее голову волнение, которое он испытывал несколько минут назад.
Многое Рита уже знала из его прежних рассказов о работе, о лаборатории, но слушала она его внимательно, не перебивая. И только, когда он наконец выговорился, осторожно, после долгой паузы, спросила:
— Ну и что же ты теперь собираешься делать?
— Об этом я и думаю, — сказал Решетников. — Выступлю у нас на семинаре, напишу статью… Я уже набросал ее.
— Да ты с ума сошел! — сказала Рита.
Решетников быстро взглянул на нее. Он заранее знал, что Риту никак не может обрадовать его рассказ, но он не ожидал такого резкого — без всяких колебаний — отпора.
— А как же вся твоя работа? Да ты подумал, как это будет выглядеть? — продолжала Рита. — Тебя же никто в лаборатории не поддержит, я уверена!
— Почему? Лейбович, например, я думаю, поддержит. Новожилов…
— Ну, разве что Новожилов! Тебе что же, его лавры не дают покоя? Нет, ты понимаешь, что ты намерен сделать? Боролись, боролись за восстановление авторитета Левандовского, а теперь своими руками все рушить?..
— Почему же рушить? Речь идет только об одной теории Василия Игнатьевича.
— Которой, ты сам говоришь, он особенно дорожил…
— Да, дорожил. Но он же считал ее еще не проверенной до конца. И потом, ведь значение последних работ Василия Игнатьевича в том и состоит, что он почувствовал, понял важность этой проблемы, начал ее исследовать, вовлек нас в эти исследования… Это и есть чутье настоящего ученого. А какую теорию он выдвинул — это уж дело второе…
— Ты просто оправдываешь и утешаешь себя. А когда поднимется весь этот шум, никто и не вспомнит, что Левандовский был автором пяти или там десяти верных теорий, все будут говорить о нем как об авторе о ш и б о ч н о й теории, вот увидишь. И виноват в этом будешь ты.
— Нет, Рита, ты преувеличиваешь. Я убежден, меня поймут правильно. Во всяком случае, те, чье мнение для меня дорого.
— А мое мнение для тебя, выходит, не имеет значения?
— Рита, зачем же придираться к слову? Если бы твое мнение для меня не было важно, я бы не разговаривал сейчас с тобой. И я уверен, когда ты подумаешь обо всем спокойно, ты…
— Нет, нет, Митя, нет! Ты витаешь где-то в заоблачных высях, а я на вещи смотрю реально. Что будет с твоей собственной работой? Ты подумал? Все заново?
— Ну, все не все, а многое, конечно, придется начинать сначала…
— А моя диссертация? Что с ней? Или такие мелочи ты не берешь в расчет?
— И тебе надо будет кое-что пересмотреть. Зато от этого твоя работа только выиграет.
— Выиграет! Да на это еще год уйдет, не меньше! — воскликнула Рита, и отчаяние послышалось в ее голосе. — Ты себя ведешь так, словно у тебя в запасе десятки лет! А я не хочу ждать! Мне надоело.
— Рита, ты противоречишь себе. Помнишь, когда я спорил с Мелентьевым, ты сказала, что сама порвешь свою диссертацию, если…
— Ну и что же? Это разные вещи! Или ты уже считаешь, что моя работа никуда не годится? Так и скажи прямо!
— Рита!..
— Я устала, Митя. Тебе этого не понять. Ты занят только своей работой. А у меня еще Сережка, дом… Я так надеялась на свою диссертацию… А теперь что же, опять конца не видно?.. Я не могу больше ждать!..
— Как же ты предлагаешь мне поступить? — спросил Решетников.
— Не знаю, во всяком случае, не торопиться.
— Зачем же откладывать? Какой в этом смысл?
— Помнишь, ты сам говорил, что факт в науке имеет самостоятельное значение. Факт существует сам по себе, он имеет ценность независимо от того, какими глазами мы на него смотрим. Мы собираем факты, и этого с нас достаточно. Не надо спешить с выводами.
— Это компромисс, — сказал Решетников.
— Ну и что же, что компромисс? Я убеждена, что в лаборатории тебе посоветуют то же самое, вот увидишь. По крайней мере, тебе не придется опровергать свою предыдущую работу. Или ты на всю жизнь решил остаться кандидатом?