Белый Бурхан
Шрифт:
Пунцаг смотрел на спящую и блаженно улыбающуюся женщину с жалостью. Она была убеждена, что ее только что оставил Ыныбас, хотя любила и ласкала его, бурхана. Куулар Сарыг-оол внушил ей это чувство и надолго, может быть навсегда, закрепил его сильнейшим наркотическим напитком, приготовленным из ядовитых грибов и трав еще летом.
У черного колдуна было много таких напитков, вызывающих галлюцинации и яркие сны, делающих человека счастливым и жизнерадостным, но они же неизменно подтачивали силы, иссушали мозг и изнашивали тело. Вот и Чейне в тридцать лет станет старухой,
И они, бурханы, входили к ней тоже не по своей воле. Каждому определил свое время Белый Бурхан, и как только оно наступало, зов плоти становился неодолимым.
Шевельнулась Чейне, сбросила с себя мягкое и теплое одеяло из верблюжьей шерсти, томно потянулась обнаженным телом, улыбнулась ласково и спокойно, найдя глазами Пунцага:
— Ты уже покинул меня, милый? Ну, приди же ко мне еще!
Пунцаг послушно сел на постели, Чейне обвила его за шею руками потянулась трепетными и мягкими губами к его губам. Он сделал неуклюжую попытку освободиться, но женщина еще плотнее прильнула к нему:
— Ну, что ты? Неужели я тебе уже надоела, Ыныбас? Я тебе стала неприятна, ты опять будешь бить меня по щекам и обзывать похотливой дурой?..
— Мне надо идти, Чейне. У меня дела… Поспи одна.
— Я не хочу спать одна! У меня есть муж! У меня есть ты, Ыныбас!.. И какое дело мне до твоих противных бурханов?.. Иди же!
Вот так она говорила всегда и, наверное, всем: какое мне дело, Ыныбас, до твоих противных бурханов, если я люблю только тебя?.. Она смотрела в чужое лицо влюбленными глазами и была в своей нежности откровенной до бесстыдства…
Как все-таки жесток черный колдун, если даже в этом малом он лишил невинную женщину правды, заменив подлинность иллюзией, а любовь и привязанность к мужчине — бесконечным сном наяву!.. Как разбудить ее? Как и чем доказать ей, самой несчастной из всех женщин, что он и другие — не Ыныбас, а чужие, равнодушные и, может быть, даже неприятные люди, и она одаривает их своей любовью только лотому, что так надо ему, Куулару Сарыг-оолу, бессильному каждого из замурованных в горе мужчин, наградить своей женщиной?
Много раз говорил ей он эту правду, убеждал и доказывал, но она только смеялась и еще нежнее была с ним:
— Дурачок! Разве бы я перепутала своего Ыныбаса с каким-то другим мужчиной?!
Ниша, выделенная ему в пещере, была больше и уютнее других. Но она все равно не годилась для жилища, хотя и могла служить временным ночлегом или убежищем… Бывало и раньше, что Техтиек отсиживался неделями в своей каменной крепости, но он всегда знал, что выйдет из ее полумрака в любой миг, когда только этого захочет. А сейчас?
Часами он ходил по своей нише, как затравленный зверь. Иногда не выдерживал, отодвигал каменный запор и гулкими шагами мерял пустой зал, куда Жамц выгрузил мешки с золотыми монетами. Сейчас их не было, и зал казался еще более пустынным и давящим исполинской тяжестью той горы, что была его потолком… Иногда он устраивал иллюминацию в этом зале, зажигая все факелы и добавляя новые из своей ниши. Но потом кто-то убрал факелы со стен зала, как до этого убрал мешки с золотыми идамами. И это тоже давило.
И рождало ощущение, что кто-то незримый медленно, но постоянно вытаскивает у него из-под ног опору, заставляя качаться и балансировать, чтобы не упасть и не размозжить голову о каменный пол…
Самым же страшным в этой попытке было то, что Тех-тиек совсем не ощущал хода времени и даже не представлял, сколько дней или ночей он уже прожил в этой пещере, что там, наверху: весна в полном разгаре или лето в ярком цвету?
Сорок девять дней…
Будьте вы прокляты, все эти сорок девять дней!
Глава одиннадцатая
ДОНОС
Вернувшись, отец Капитон более внимательно разобрал все бумаги покойного священника из Горбунков и пришел к выводу, что по ним можно было бы составить неплохой донос на покойника… Да только кому тот донос будет нужен? Вот если бы раньше, еще до опалы Широкова!.. Но опять-таки вопрос: какая выгода от подобных стараний? Куда вернее дело с Лапердиными! Сами головой в петлю лезут, друг дружку от очереди отпихивая…
Совсем было собрался берестовский иерей засунуть в дальний ящик стола добытые им бумаги, как пришла депеша из миссии, присланная с полицейской оказией. Пакет был огромен, а в нем всего одна бумажка в четвертушку листа: «Сообщите свои сведения о брожении среди местного населения, связанные со слухами о хане Ойроте и Белом Бурхане. Что вами примечается нового, не беспокоятся ли вновь обращенные в православие».
— Зело борзо! — хмыкнул отец Капитон удовлетворенно и снова потянулся к бумагам покойного Широкова. — Может, что и выскоблю?
Взял чистый лист, снял колпачок с чернильницы, обмакнул перо, вывел первую фразу, поморщился:
— Не совсем складно, да сойдет!..
«По разумению моему, — шло перо, выводя закрученные завитушки на букве „у“, — а также по имеющимся разного сорта сведениям, священнослужитель о. Лаврентий был умерщвлен и подвергнут унижению со снятием и возможным уничтожением священнических одежд фанатиками из местных язычников, поклоняющихся своему новому богу Ак-Бурхану…»
Остановился, покрутил головой. Отложил перо, удовлетворенно потер руки:
— Сострою я вам, благодетели мои, веселый кураж на сей прискорбной истории! Выложитесь сотенными, чтобы очиститься!.. Как только бы Игнашку сюда поаккуратнее вляпать?..
Снова взял перо, весело щелкнул пальцами и застрочил:
«Предполагаемым убийцей мог стать работник местного купца из раскольников Игнатия Лапердина некий Торкош Тондоков, крещенный мною в православие, но осквернивший храм своим полнейшим равнодушием… При осмотре тела названного Торкоша были обнаружены клейма буддийского происхождения… До того тот Торкош угнал табун племенных коней купца и продал оный людям хана Ойрота… Деньги им были пропиты в скором времени, и потому на убийство священнослужителя о. Лаврентия оный Торкош мог пойти свободно за малую мзду за сие прегнуснейшее дело…»