Белый олеандр
Шрифт:
— Легкость, наверное. У него все было просто. Однозначно, материально. Он легко заводил знакомства, всем говорил «дружище». — Мать слегка улыбнулась, перебирая траву, словно просматривала папку. — Большой, симпатичный, все запросто. И ничего не хотел от меня.
Да, это должно быть правдой. Мужчина, которому было от нее что-то надо, никогда не стал бы привлекательным для матери. Для нее было важно только собственное желание, собственное горение.
— И что потом?
Мать рванула пучок травы, бросила в сторону.
— Мы что, обязательно
— Я хочу ее посмотреть.
— Он рисовал, а больше торчал или напивался. Ходил на пляж. Тут почти нечего сказать — он был посредственностью. Не то чтобы он шел в никуда, скорее уже пришел.
— А потом ты забеременела. Убийственный взгляд.
— Я не забеременела. Это слово можешь оставить своим полуграмотным подружкам. Я решила, что рожу тебя. Ключевое слово — «решила». — Она распустила волосы, вытащила из них траву. Шелк-сырец в мелкой сетке солнечных пятен. — Чем бы ты ни забивала себе голову на этот счет, случайностью ты не была совершенно точно. Ошибкой — да, может быть, но не случайностью.
«Девичьи ошибки и женские наваждения…»
— Почему именно он?
— Мне же нужен был кто-нибудь, разве нет? Он был красивый, добрый. Мысль о детях не вызывала у него отвращения. Вуаля.
— Ты его любила?
— Я не хочу касаться любви, этого семантического крысиного гнезда. — Мать выпрямила длинные стройные ноги, поднялась, отряхнула платье. Оперлась о дерево, скрестила для устойчивости руки. — У нас был довольно жаркий секс. Из-за этого на многое закрываешь глаза.
На белом стволе рядом с ее головой было нацарапано «Мона 76».
Глядя снизу вверх на эту женщину, мою мать, которую я знала очень близко и при этом не знала совсем, которая всегда жила на грани исчезновения, я думала — нельзя сейчас дать ей уйти.
— Ты трепетала перед ним. Я прочла твой дневник.
— Трепет — не то слово, которое здесь уместно. — Теперь она смотрела на дорогу. — Трепет подразумевает некий духовный аспект. Я предпочла бы другое выражение, с более приземленными коннотациями.
— Потом родилась я.
— Потом родилась ты.
Я представила их вместе: оба светловолосые, он со своей распахнутой улыбкой, наверно, обкуренный до полной невменяемости, она, уютно обернутая полукольцом его крупной руки.
— Он меня любил?
Мать рассмеялась. Ироничные запятые стали постоянной рамкой ее твердых губ.
— Он сам был еще ребенком. Клаус любил тебя, как маленький мальчик любит домашнюю черепаху или железную дорогу. Мог пойти на пляж и часами играть с тобой, катать на волнах. А мог посадить тебя в манеж и отправиться с друзьями пить пиво, хотя должен был в это время смотреть за ребенком. Однажды я пришла домой, а там был пожар. Его краски, кисти, загрунтованные холсты быстро разгорелись, дом почти весь заполыхал в каких-нибудь пять минут. Его не было поблизости. На твоей кроватке уже тлел матрас, чудо, что ты не сгорела заживо. Соседка услышала твой крик. Манеж, огонь… я старалась вспомнить. Точно помню запах красок, грунтовки, он мне всегда нравился. Но запах огня, этот всепроникающий аромат тревоги, всегда был связан у меня только с матерью.
— И нашей пляжной идиллии пришел конец. Я устала от его посредственности, от его вечных извинений. Те небольшие деньги, которые у нас были, зарабатывала я. Он жил за мой счет, у нас больше не было дома. И я сказала ему, что все кончено. Он был готов, можешь не сомневаться, слез по этому поводу пролито не было. Так кончается сага об Ингрид и Клаусе.
Но я думала только о большом добром мужчине, качающем меня на волнах вверх и вниз. Казалось, я почти помню. Щекочущие касания волн, лепет, смех. Запах моря, его глубокий гул.
— Он когда-нибудь приходил посмотреть на меня?
— Зачем тебе эта никчемная история? — Она оттолкнулась от дерева, села на корточки, чтобы смотреть мне в глаза. На лбу блестели бусины пота. — Тебя это только ранит, Астрид. Я хотела защитить тебя от всего, что связано с ним. Двенадцать лет я стояла между тобой и бессмысленными артефактами чужого прошлого.
— Моего прошлого.
— Господи, ты же была младенцем! — Она опять встала, расправила платье. — Не примеривай то время на сегодняшнюю себя.
— Он приходил?
— Нет. Так тебе легче? — Она подошла к забору, крупной сетке, и стала смотреть на дорогу, на пыль и мусор, гоняемый ветром, оседающий в траве с противоположной стороны. — Раз или два он отыскивал меня, спрашивал, все ли у тебя хорошо. Но я в недвусмысленных выражениях дала ему понять, что его присутствие в нашей жизни более нежелательно. Как это и было на самом деле.
Клаус, его безмятежное лицо, длинные светлые волосы. Он не хотел ранить меня. Мать могла бы дать ему шанс.
— Ты никогда не думала, что мне может быть нужен отец?
— В древности никаких отцов не было. Женщины совокуплялись с мужчинами в полях, во время празднеств, и девять месяцев спустя рождались дети. Отцовство — сентиментальный миф, как День святого Валентина. — Она повернулась ко мне. Аквамариновые глаза горели на ее загорелом лице, как зашторенные окна, скрывающие преступление. — Я удовлетворила твое любопытство? Или есть другие вопросы?
— И он больше ни разу не пришел? — тихо спросила я, молясь, чтобы это оказалось неправдой, чтобы было что-то еще, хоть кусочек, хоть черточка. — Никогда тебе не звонил, не хотел повидаться со мной?
Мать опять подошла, села рядом, обняла меня, прижалась виском к моему виску. Так мы сидели, наверно, минуту.
— Он звонил один раз, когда тебе было… я не знаю, семь или восемь лет. — Она гладила меня по волосам, перебирала пряди. — Приезжал из Дании в Лос-Анджелес с женой и двумя маленькими детьми. Предложил встретиться в парке — я должна была сидеть там на скамейке, играя с тобой, чтобы он мог на тебя посмотреть.
— Мы пошли в парк? — Мне просто хотелось подольше остаться в ее объятиях.