Белый олеандр
Шрифт:
— Это было слишком безвкусно. Как эпизод из плохого кино. Я послала его подальше.
Он звонил, он хотел увидеть меня, а она отказала. Не спрашивая меня, даже ни говоря ни слова. Горло сжалось, словно от курения трубки. Я поднялась, обошла ствол, прислонилась к нему с другой стороны. Матери почти ничего не было видно с ее места, но я слышала, что она говорит:
— Ты сама захотела все знать. Не надо переворачивать камни, если боишься смотреть на тварей, живущих под ними.
— Ты знаешь, где он сейчас?
— Последнее, что я слышала — он купил ферму
— Все лучше, чем ты и твои новые дети. Порыв ветра принес запах расплавленного асфальта.
— А-а-а… — Она опять откинулась на траву, подложила руки под голову. — Я им говорила, что ты вряд ли их встретишь с распростертыми объятиями. Но они нежные создания, идеалистки. Решили, что надо дать тебе шанс. Они так гордились этой статьей. Кстати, тебе понравилось?
— Я ее выкинула.
— Жалко.
С дерева вдруг вспорхнули вороны, мы слушали, как их резкие крики удаляются к тюрьме. По дороге проехал грузовик, огромный, с рекламными надписями, с двойными задними колесами. Из приоткрытого окошка неслось идиотски-веселое кантри. Как в Гуанохуато, подумала я и поняла, что мать думает то же самое. Моя майка не впитывала пот, он стекал струйками и скапливался на поясе юбки. Ощущения были такие, словно я перехожу вброд мелкую речку.
— Расскажи мне об Энни.
— Почему ты все время цепляешься за прошлое? — Она резко поднялась, собрала волосы в узел, проткнула его карандашом. Голос повышенный, тон раздраженный. — Зачем тебе эта пачка заплесневелых газет в гараже какого-нибудь старика?
— Прошлое никуда не исчезает. Оно длится до сих пор. Кто такая Энни?
Ветер шевелил плотные глянцевые листья смоковницы, больше не было ни звука. Мать обхватила голову растопыренными пальцами, словно отжимала волосы, выходя из воды.
— Соседка. Сидела с детьми, стирала чужое белье.
Запах стирки, корзины с бельем, сидение в корзине с другими детьми, игра в лодку. Шестигранные фигурки. Они были желтые, мы возили их по кухонному полу.
— Как ока выглядела?
— Низенькая, болтливая. — Мать прикрыла глаза рукой. — Носила сандалии на деревянной подошве.
Хлопанье деревянных подошв по линолеуму. Желтый линолеум с разноцветными пятнами, прохладный, если прижаться к нему щекой. Ее ноги. Голые загорелые ноги в обрезанных старых джинсах. Но лица я не помнила.
— Темная или светлая?
— Темная. Прямые волосы с короткой челкой. Совсем не помню, какие у нее были волосы.
Только
— А где была ты?
Минуту мать молчала. Провела рукой по лбу, по глазам.
— Неужели ты это помнишь?
Все, что она знала обо мне и не хотела рассказывать, все воспоминания были заперты в этой изящной черепной коробке, напоминающей свод старинной церкви. Мне хотелось расколоть этот череп, вычерпать ложкой мозг, как яйцо всмятку.
— Представь себе мою тогдашнюю жизнь, хоть на пять минут, — тихо сказала она, складывая ладони лодочкой, словно держа передо мной эту жизнь в ореховой скорлупе. — Представь, насколько я была не готова стать матерью маленького ребенка. Навязанная архетипическая роль, вечная самоотверженная женственность. Ничто не могло быть более чуждо мне. Я привыкла следовать своим запросам и склонностям, пока они не придут к логическому завершению. Привыкла всегда иметь время для творчества, для размышлений, привыкла к свободе. Тогда я почувствовала себя заложницей. Ты понимаешь, до какого отчаяния я дошла?
Я не хотела ничего понимать, но вспомнила Кейтлин, тянущую меня за футболку, не отпускающую, кажется, никогда: «Асси, сок! Сок!» Вспомнила ее деспотическую требовательность. По другую сторону забора молодая женщина у стойки администратора смотрела за таким же малышом, подметающим веткой бетонные ступеньки, шаркающим по ним упрямо и бесконечно, словно в наказание.
— Но дети все такие. Ты что, думала, я буду тебя развлекать? Что мы с тобой будем обмениваться мнениями о поэзии Бродского?
Мать села, скрестив ноги, уронила ладони на колени.
— Я думала, что мы с Клаусом будем жить долго и счастливо, как Адам и Ева в виноградном шалаше. Я исполняла архетипическую роль. Я лишилась своего долбаного ума.
— Просто ты любила его.
— Да, я любила его, ты довольна? — закричала она мне в лицо. — Я любила его, думала, что ребенок укрепляет семью и прочий вздор, а потом у нас появилась ты, и однажды утром я проснулась замужем за никчемным, слабым, эгоистичным человеком, которого терпеть не могла. А ты, ты только требовала, требовала, требовала — «мама! мама! мама!», — в конце концов я была готова швырнуть тебя об стену.
Меня затошнило. Нетрудно было в это поверить, представить себе. Я видела это все даже слишком ясно. И понимала, почему она никогда не рассказывала мне об этом — легко было удержаться.
— И ты оставила меня у соседки.
— Я не собиралась надолго тебя оставлять. Попросила ее посидеть с тобой только остаток дня, чтобы поехать на пляж с друзьями. Одно цеплялось за другое, у них были свои друзья в Энсенаде, и я поехала сними. Это было замечательно, Астрид, невероятно. Свобода! Ты не представляешь себе. Можно сидеть в ванной, сколько хочешь. Спать после обеда. Весь день заниматься любовью, ходить на пляж и не думать каждую секунду: «Где Астрид? Что она делает? Куда еще залезла?» И ты уже не висела на мне круглосуточно, не канючила «мама-мама-мама», вцепившись в меня, как паук.