Белый олеандр

Фитч Джанет

— Смотрите, идет, — сказала Камил.

Мать стояла у ворот и ждала, когда их откроют. Тонкая, крепкая, она и сейчас выглядела прекрасно. Светлые волосы были собраны сзади в узел, скрепленный карандашом. Полтора года. Я встала. Мать шла к нам осторожными шагами, щурясь от солнца, выбившиеся прядки у висков колыхались на ветру, как дым. Несколько новых морщин прочертили загорелую кожу; мать постепенно становилась худой и жилистой, словно белый колонист в Кении. Но она не изменилась за это время так сильно, как я.

Войдя

под навес, она остановилась, но я не сделала ни одного движения навстречу. Пусть смотрит, какой я теперь стала. Зеленая кислотная майка с «тракторной» молнией, разводы темных теней, подводка на глазах, каскад серебряных колец в каждом ухе. Полные женские ноги, обтянутые юбкой с блошиного рынка, — Сергею нравилось откидывать ее мне на плечи, — бедра, потяжелевшие груди. Босоножки с высокой платформой, взятые напрокат у Рины для такого случая. Уже не розовая девочка в изящных туфлях, не обеспеченная сирота. Теперь я одна из девушек Рины. Я могла бы сойти за любую, катящуюся прямиком во Фронтеру. Только не за ту милашку, которая попалась на чеках. Мать уже ничего не сможет у меня отобрать. Хватит.

Впервые она не улыбнулась, увидев меня за оранжевым столиком. Шок исказил ее лицо. Я была рада это видеть. Камил вяло смотрела на тент мимо наших голов, потом поднялась и ушла в бетонное здание для посетителей, оставив нас одних.

Мать взяла меня за руку. Я не сопротивлялась.

— Когда я выйду отсюда, мы с тобой все наверстаем, — сказала она. — Я постараюсь дать тебе все, что могу. Даже через два-три года тебе будет нужна мать, разве не так?

Она держала меня за руку, стояла совсем рядом. Словно какой-то инопланетянин говорил сейчас ее губами. Что она в этот раз пытается мне навязать?

— Кто сказал, что ты выйдешь отсюда?

Мать уронила мою руку, отошла на шаг. Аквамариновые глаза стали тусклыми, как дроздовые яйца.

— Я обещала только поговорить с тобой, а не свидетельствовать в твою пользу. Я хочу предложить тебе сделку.

Дроздовые яйца стали пепельного цвета.

— Какую сделку? — Она облокотилась на подпорку тента, сложив руки поверх джинсового платья, того самого, в котором я видела ее последний раз полтора года назад. Сейчас оно стало на два тона светлее.

— Обмен, — сказала я. — Где ты хочешь сесть, здесь или под деревьями?

Мать повернулась и пошла к своему любимому месту во дворике для свиданий, под большими белоствольными смоковницами. Мы сели спиной к охране на жесткую, выжженную солнцем траву, оставлявшую отпечатки на голых икрах. Мать грациозно подобрала ноги, как принцесса на лужайке. Сейчас я была выше и шире ее, не такая изящная и прекрасная, но твердая и большая, как кусок необработанного мрамора. Я повернулась в профиль к матери — не было сил смотреть ей в лицо, произнося такие слова. Мне не хватало мужества, ее горькое удивление могло оглушить.

— Сделка такая. Есть некоторые вещи, которые я хочу знать. Ты

мне расскажешь о них, а я сделаю то, что ты хочешь.

Мать сорвала одуванчик, сдула белые пушинки.

— Или?

— Или я скажу правду, а ты останешься гнить здесь до самой смерти.

Под ней зашуршала трава. Когда я снова посмотрела на мать, она лежала на спине, разглядывая то, что осталось от одуванчика.

— У Сьюзен есть множество способов опровергнуть твое свидетельство.

— Но оно тебе необходимо. Ты сама это прекрасно знаешь, что бы Сьюзен ни говорила.

— Кстати, ты отвратительно выглядишь. Девка из мотеля у Сансет, пятнадцатидолларовый отсос на стоянке.

— Я могу одеться как угодно. Если хочешь, приду в белых гольфах.

Мать катала одуванчик между ладоней.

— Только я могу подтвердить, что у Барри была к тебе нездоровая привязанность. Что он преследовал тебя. Я могу заявить, что он угрожал тебе самоубийством, имитировал его раньше, чтобы наказать тебя за разрыв. — Вспомнились ее мутные глаза по ту сторону проволочной сетки. — Только я могу рассказать, какой ты была обдолбанной после ареста. В первый раз я пришла к тебе, и ты даже не узнала меня. До сих пор тошнит, когда вспоминаю.

— Если я соглашусь на этот допрос? — Она щелчком выбросила одуванчик.

— Да.

Сбросив теннисные туфли, мать водила по траве босыми ступнями. Вытянула ноги, вальяжно оперлась на локти, словно на пляже.

— Раньше в тебе была некая тонкость. — Она смотрела, как ступни сходятся вместе и стукаются подушечками. — Прозрачность какая-то. Ты стала грубой, закрытой.

— Кто был мой отец?

— Мужчина.

— Клаус Андерс, второго имени нет, — сказала я, колупая царапину. — Художник. Сорок лет. Место рождения — Копенгаген, Дания. Как вы познакомились?

— На пляже в Венисе. — Она не отрывала взгляда от своих узких ступней, шевелящихся пальцев. — На одной из тех вечеринок, которые летом бывают каждый день. У него было много травы.

— На снимке вы как брат с сестрой.

— Он был гораздо старше. — Мать перевернулась на живот. — Клаусу было сорок, он рисовал биоморфные абстракции. Тогда это уже устарело. — Она перебирала сухую траву, как короткие волосы. — У него все было устаревшим — идеи, увлечения. Обыкновенная посредственность. Не знаю, что я в нем нашла.

— Все ты знаешь. Хватит вешать лапшу. Мать вздохнула. Я утомляла ее. Ну и что?

— Астрид, это было очень давно. Как минимум несколько жизней назад. Я уже другой человек.

— Врешь. Ты точно такая же.

Минуту она молчала. Раньше я никогда так не разговаривала с ней.

— Какой ты еще ребенок. — Мать боролась с раздражением. Никто больше не заметил бы этого, но я видела, что кожа вокруг ее глаз стала тоньше, нос на миллиметр острее. — Приняла мою карикатуру всерьез.

— Так поправь меня. Что ты в нем нашла?