Белый олеандр
Шрифт:
Сей злые слухи, выпусти из дома любимую старушечью собачку, тому, кто стал расстроен и подавлен, скажи, что лучший выход — суицид.
— Что это? — прошептала Клер.
Ребенку объясни, что он уродлив и глуп, налей чернил в стаканчики и ставь на уличных углах. Сыпь бесполезные монеты других стран В ладони, в кепки нищих, жадно слушай умильную их благодарность: «Дай вам бог здоровья,— Но это же не по-настоящему, — сказала Клер. — Это же не значит, что она на самом деле так поступает.
Я только пожала плечами. Разве Клер могла понять такую женщину, как моя мать? Ингрид Магнуссен могла часами писать такое, листок за листком, хохоча до слез.
Клер жадно, умоляюще смотрела на меня. Как я могла злиться на нее? Мать понятия не имела, какое у меня любимое блюдо, где я хотела бы жить, если бы могла выбрать во всем мире какое угодно место. Только Клер было интересно меня открывать. Клер знала, что я хотела бы жить на Биг-Сюр в хижине с печкой и родником неподалеку, что мне нравится мыло «Зеленое яблоко», что моя любимая опера — «Борис Годунов», что у меня отвращение к молоку. Клер помогла мне собрать бумаги обратно в коробку, мы закрыли ее и положили под кровать.
18
Рон и Клер опять скандалили у себя в комнате. Лежа в кровати, я слушала их раздраженные голоса. На стене испуганно съежился дюреровский кролик, его длинные, настороженно поднятые вверх уши мелко подрагивали. Клер просила Рона бросить такую работу, найти что-нибудь другое, не связанное с таинственными расчленениями скота или слетами ведьм в Пуэбло.
— Ну и какое занятие ты мне порекомендуешь? Мытье тарелок?
Голос он повышал очень редко. Но сейчас Рон устал, только что вернулся из России, и скандал был для него полной неожиданностью. Обычно его ждали домашняя еда, поцелуи и чистые простыни.
— Я просто зарабатываю на жизнь. Клер, это такая же работа, как любая другая. Господи, иногда я даже представить не могу, что творится у тебя в голове.
Но это неправда. То, чем Рон занимался, было торговлей страхом. Как пирожками на рынке. Люди повсюду чего-то боялись. Страх прятался по краям поля зрения, в едущем рядом автомобиле, в торговом автомате, он мог оказаться даже в вашем собственном коридоре с тридцать восьмым в руках. Зубная паста на полке супермаркета оказывалась отравленной, то и дело появлялась загадочная лихорадка Эбола, гепатит С. То чей-то муж исчезнет по дороге в винный магазин, то в канаве найдут труп ребенка с отрезанными кистями рук, то чья-то фотография окажется неизвестно как вынута из рамки, а изображение пропадет. Люди жаждали привидений и чудовищ, голосов с того света, какой-то загадочной угрозы вместо привычно-бессмысленных уличных убийств из-за кожаного пиджака.
Чем Рон их и обеспечивал — ужасами в телеэкранной рамке. Жестокие запутанные преступления всегда хочется свалить на инопланетян, на полтергейста. Профессия циников, насквозь пропитанная лицемерием.
Звук его голоса отдавался от стен, был похож на гул от сгибаемого металлического листа. Но я различала каждое слово.
— Ты что, думаешь, на этой конференции о перемещении ложек в Якутске, после четырнадцатичасового рабочего дня, обалдевший от разницы в часовых поясах, я шел на вечеринку? «Эй, вау, подать сюда девок»! Может, тебе стоит
Слова Рона жгли ее, как удары хлыста, я сама это чувствовала. Я старалась расслышать, что говорит Клер, но ее севший голос превратился в невнятное бормотание. Клер не умела защищаться, только съеживалась, будто сухой лист.
— Астрид совсем не нужно, чтобы ты ждала ее после школы со стаканчиком молочка и печеньицем. Господи, Клер, как ты не понимаешь! Это же взрослая девушка. Я думаю, ей хотелось бы погулять пару часов без тебя, завести друзей того же возраста, если бы ты дала ей такую возможность!
Но она действительно нужна мне, Рон! До Клер меня никто не ждал домой из школы. И никакого молока ни разу не было, даже этого ты не знаешь. Ей важно, что я думаю, что со мной происходит. Разве ты не понимаешь, как много это значит для нее, для меня? Если бы тебе было не все равно, ты никогда не говорил бы ей такие вещи. Как можно после этого заявлять, что ты любишь Клер? Я приоткрыла дверь, чтобы расслышать ее ответ, но Клер, наверно, шептала.
— Конечно, они перестали звонить. Еще бы. Глория сказала, что она звонила несколько раз, но ты не берешь трубку. Конечно, им надоело.
Теперь слышался только ее плач. Клер плакала, как плачут дети, — всхлипывая, захлебываясь, икая, шмыгая носом. Голос Рона стал мягким, успокаивающим. Я представила, как он обнимает Клер, прижимает к груди, гладит, и она не отталкивает его, вот что самое худшее. Сейчас они лягут в постель, займутся любовью, и она уснет, думая, какой он хороший и добрый, что в конце концов он любит ее. И все будет в порядке. Так он всегда и поступал — ранил ее острыми словами, а потом «приводил в порядок». Я терпеть его не могла. Рон приезжал домой и расстраивал Клер, собираясь тут же опять покинуть ее.
Пришло письмо от матери. Открывая конверт, я вдруг увидела, что оно адресовано не мне. Там стояло имя Клер. Зачем мать ей писала? Я же никогда не рассказывала матери о ней. Отдать Клер письмо? Лучше не оставлять ни одного шанса. Мать не постесняется написать что угодно — угрозы, ложь, оскорбления. Всегда можно сказать, что я открыла конверт нечаянно. Я ушла в свою комнату и распечатала письмо.
Дорогая Клер!
Думаю, будет просто чудесно, если вы приедете. Астрид я не видела так давно, что не уверена, смогу ли узнать ее. Любая возможность встретиться со своими верными читателями приводит меня в восторг. Так что я занесу вас в список посетителей — вас же ни разу не судили за уголовные преступления, верно?
Шутка.
Ваш друг Ингрид.
Меня затошнило от страха при мысли о том, что они переписываются. «Ваш друг Ингрид». Может быть, Клер написала ей после того, как я застала ее под Рождество за чтением моих бумаг. Я оказалась беспомощной перед этим предательством, и тревога не покидала меня. Можно было потребовать от Клер прекратить переписку, но тогда пришлось бы признаться, что я открыла адресованный ей конверт. И я порвала письмо, сожгла его в мусорном ведре. Так она только расстроится, что мать не ответила, и бросит эту затею.