Белый шиповник. Сборник повестей

Алмазов Борис Александрович

Теперь уже все мне подпевали. А я начал махать руками, как дирижёр! Мне хотелось сказать всем: “Ничего, что всё разорено, что работа такая тяжёлая и женщинам так трудно. Всё равно остались незабвенные слова, это значит - незабытые. Это значит - ни про мир, ни про счастье, ни про любовь никто не забыл. И Гриша Пчёлко, может быть, станет генералом, и Алевтина его полюбит. И вдруг произойдёт чудо - и все погибшие вернутся домой. И сын дяди Толи, и сыновья тёти Паши, и мой папа, и дядя, и дедушка”.

Мне так хлопали, что я думал, уши треснут. Громче

всех хлопал по коленке товарищ, Кляйст. Когда все разошлись и принялись косить, а Гриша затарахтел своим трактором, немец подошёл ко мне и всё смотрел на меня и улыбался. Он даже один раз потянулся рукой к моей макушке, но не дотронулся. Он, наверное, боялся, что мне это будет неприятно. У него такое лицо было, совсем как у мальчика, растерянное. Как будто он сам удивлялся, что улыбается. Как будто у него под его нынешним лицом, в суровых складках было другое лицо, весёлое, мальчишеское. И вот он заулыбался, и то прежнее лицо стало видно. Когда он речь говорил, я подумал, что он рябой, а теперь стало видно, что он конопатый. Тот мальчишка, каким он был прежде, наверное, был конопатый.

– Товарищ Кляйст!
– сказал я ему.
– А вы были в Испании?

– Был, - ответил он.

Тут мы все стали просить, чтобы он рассказал нам про Испанию. Он начал рассказывать про Мадрид, про уличные бои, про то, как шёл в атаку с пением “Интернационала” немецкий коммунистический батальон, как дрались в небе “курносые” - советские истребители.

– А вы спойте какую-нибудь испанскую песню, - попросил я.

Кляйст улыбнулся.

– Я знаю немецкую песню про испанских добровольцев. Её написал Эрнст Буш, немецкий антифашист.

И он запел негромко, прокуренным, непривычным к пению голосом: “Э вива ля Испанья!” И глаза у него сделались стальные и далекие, словно он смотрел издалека на горящий Мадрид, на бойцом, идущих в бой.

И в этот момент грохнуло!

– Ложись!
– крикнул товарищ Кляйст.
– Ложись!

Мы попадали на землю. Далеко в распаханном поле стояло облако пыли. И товарищ Кляйст побежал туда. Он побежал неуклюже, боком, спотыкаясь о борозды.

Облако осело, и мы увидели, что горит трактор Гриши Пчёлко. А сам солдат свесился из кабины.

Несколько колхозниц поднялись, чтобы кинуться на помощь.

– Лежать!
– нелепым тонким голосом закричал наш начальник лагеря.
– Женщины, держите детей!

И он тоже побежал по вспаханному полю. А товарищ Кляйст уже был рядом с трактором. Мы видели, как он обхватил рукой Гришу и выволок его из горящей кабины.

Алевтина прижимала наши головы к земле, и другие женщины кричали на мальчишек, чтобы они не вставали.

Кляйст перехватил Гришу за руку и взвалил его на спину. Наш начальник лагеря был ещё далеко и не мог ему помочь.

И тут вместо трактора выросло огромное чёрное дерево. Даже не дерево, а куст высотою до неба. У него было красное основание и дымная верхушка.

Маслянистое огненное облако вырвалось из этого куста и проглотило товарища Кляйста с Гришей на плечах. Навзничь упал наш начальник лагеря, взлетели в воздух какие-то тряпки. И грохнуло во второй раз! Да так, что нас прижало к земле и горячий ветер разметал по полю сено…

Когда я поднял голову, через борозды спотыкаясь шёл наш начальник лагеря, и больше до самого леса не было ничего.

Глава четырнадцатая

ФЕРЦАЙН, БИТТЕ!

Телега догнала меня у поворота.

– Обратно наш Боря из лагеря убег, - сказал дядя Толя.

Он поднял меня под мышки в телегу. Дядя Коля правил Рыжкой, а жеребёнок бежал рядом, то пускаясь вскачь, то останавливаясь и пробуя травку на обочине. В телеге были навалены столбики и планки, сидеть было жёстко, но я терпел.

– Почему же он всё-таки подорвался?
– Этот вопрос всё время меня волновал.

– Судьба, стало быть, его такая, - сказал дядя Коля-мордвин, поправляя протез, который стучал о дно телеги.

– Какая там судьба! махнул рукой дядя Толя.
– Что она его допрежь-то щадила? Ведь он с конца войны по сю пору на минах.

– Так ведь он же не сапёр!

– То-то что не сапёр. В минах не разбирался. Тракторист он. У них в войну рядом с селом аэродром был. Так вот он поначалу на этот аэродром с отцом пришёл. На тракторе ездили, воронки заравнивали. Потом отца-то убили, так он один стал ездить. Непостижимой души был парень! Это ж подумать страшно! Бомбят! Рвётся кругом, а он на открытом поле со скоростью восемь километров в час взлётную полосу ровняет!

Мужчины закурили. Замолчали. Я сидел на корточках, держась за борта, и меня стукали планки, наваленные в телеге.

– Так, майор рассказывал, он и кантовался при аэродроме. После войны в колхозе опять с трактора не слезал. А тут срок служить пришёл. Опять на трактор - минные поля пахать. Я месяц назад видел, как он работал, так у меня мурашки по спине бегали. Едет, плугом мины выворачивает, а сапёры потом подбирают. Это ж какие нервы надо иметь…

– Так как же он тут-то недосмотрел?
– допытывался я.

– А бог его ведает… - вздохнул конюх.

– Майор-то объяснял предположительно, - сказал дядя Толя.
– Он не мину зацепил, а трос, которым мины были связаны. И не плугом, а гусеницей… Вот одну мину и рвануло. А самого, видать, контузило. Он мотор не выключил. Трактор ехал, за трос тянул, пока всю связку не рвануло.

– Да как же сапёры-то эти мины не обнаружили?!
– Я готов был кричать от горя.

– Они на глубине. Да и не всякую мину миноискатель обнаружит. Ящик деревянный с толом или динамитом, а в бок - взрыватель - вот тебе и вся мина, миноискатель её не чувствует, а силы она большой. Куда тебя несёт!
– закричал он на жеребёнка, который сунулся под колёса к материнскому вымени.
– И этот с ним погиб… - вздохнул он. И мы подумали про товарища Кляйста.
– Как он про Испанию-то пел! Ты, Боря, эту песню разучи. Хорошая песня.