Белый шиповник. Сборник повестей
Шрифт:
– А дядя Толя как себя чувствует?
– Ничего. Говорит, завтра гулять пойдёт.
– Пусть он не встаёт раньше времени, - сказала тётя Паша, вынося из кухни тарелку с гречневой кашей и большую кружку молока. Она поставила всё на стол и подошла к немцу.
– Эй!
– тронула его за плечо.
– Иди поешь.
– Данке, - торопливо ответил немец. Он вогнал топор в колоду. Аккуратно вымыл руки. Надел свой зелёный мундир, застегнул его на все пуговицы и стал около стола.
– Садись, - сказала повариха.
– Спасиба. Данке.
–
Я смотрел, как он аккуратно кусал хлеб ровными белыми зубами и, стараясь не крошить, ел рассыпчатую кашу.
– Чего ты на пленного уставился?
– сказала мне тётя Паша сердито.
– Ему из-за тебя кусок поперёк горла становится. Чего ты упулился в него? Фамилия-то у тебя какая?
– спросила она немца как бы между прочим.
– Вас? Дас фамильен?
– переспросил немец.
– Айн мутер.
– Он торопливо достал из нагрудного кармана фотографию пожилой женщины в шляпке.
– Мать, что ли?
– спросила повариха, не прикасаясь к фото.
– Я, я!
– закивал головой немец.
– Мутер. Я не быль мой дом сьемь год.
– И он вздохнул. И, помолчав, опять принялся есть.
Я смотрел, как у него ходят желваки на худых скулах, и думал, что этот немец, наверное, скучает по дому, по своей матери. Шутка сказать, семь лет не был дома! Почти столько, сколько я живу на свете.
– Ты вот про мать, а я спрашиваю про фамилию про твою, чтобы знать, как называть-то тебя.
– Как его звать? Фриц! Как ещё!
– вырвалось у меня.
Немец поперхнулся кашей.
– Найн, - сказал он, глядя мне в глаза.
– Найн. Я не есть фриц. Менья зовут Александр Эйхель.
– А сестры и братья у тебя есть?
– полюбопытствовала повариха.
– Найн.
– А женат? Жена, дети есть?
В лице немца что-то переломилось.
– Найн, - сказал он, опустив голову.
– Найн. Бомба… - Он показал глазами на небо.
– Бомба. Пух! Жена нет и двое дети.
– Ну конечно, где может быть Хрусталёв? Хрусталёв - на кухне! Мёдом тебе здесь намазано, что ли?
– Алевтина Дмитриевна с этими словами вошла во двор и, увидев немца, тут же осеклась.
– Двое дети… - говорил немец, забыв про еду.
– Один мальчик и один девочка… Три лет и пять лет.
Тётя Паша взяла его тарелку и скрылась на кухне.
– Я поражаюсь!
– сказала Алевтина дяде Коле.
– Она так спокойно говорит с фашистом. Да, может, он её сынов убил, а она с ним разговаривает!
Дядя Коля посмотрел на Алевтину, прищурясь от табачного дыма.
– Тебе сколь лет?
– спросил он.
– Какое это имеет значение!
– вспыхнула пионервожатая.
– Вот такое! Ты сначала роди двух сыновей, вырасти да получи на них похоронки, а опосля суди… Мала ещё судить!
– Так, может, он её сынов…
– А может, и нет!
– резко оборвал дядя Коля.
– Это они когда на нас силой пёрли, дак тогда разбирать было некогда: бей врага, и все дела! Чем больше, тем лучше. Все одинаковые - все враги. А теперь они все разные. Русский лежачего не бьёт! Эй, - сказал он немцу.
– Как тебя, Александр, что ли?
– Я!
– Немец поднялся.
– Да ты сиди! На каком фронте воевал?
– Найн!
– замотал головой немец.
– Я не на фронт. Я строител. Автобан. Дорога! Инженер.
– Видал!
– сказал дядя Коля.
– А звание какое?
– Гауптман… - потупясь ответил немец.
– Капитан.
– Что вы мне хотите объяснить? Что он не виноват?
– заговорила Алевтина.
– Не был на фронте? Дороги строил? По этим дорогам танки шли, между прочим, дороги строили русские пленные. А их потом тысячами расстреливали!
Немец побледнел, он хотел что-то сказать, но, наверное, слов ему не хватало, он только прижимал руки к груди и беспомощно переводил глаза то на конюха, то на пионервожатую.
– Вы их оправдываете! Они ваш дом сожгли. Половину жителей убили. Вас самого изувечили…
– “Оправдываю”!
– усмехнулся конюх.
– Ты, девонька, наговоришь! “Оправдываю”… Чего было - не забыть, а только злобой много не наживёшь. Злоба злобу родит! Потому Россия и стоит, что мы в себе злобу задавить умеем.
– Он загасил окурок.
– Нынче бой окончен, теперь и разобраться можно, кто на нашу страну с мечом, как говорится, шёл, кого вели, кого гнали, а кто и не шёл… Ты видала у них агитатора? Вон безрукий-то. Всё им газетки читает. Так он руку-то ещё в Испании потерял. С тридцать восьмого года в подполье. Что в тюрьмах да в лагерях пересидел - это не перескажешь… Вот тебе и немец! Ведь у них не только Гитлер был, у них и Тельман был, и этот, как его, Карл Либкнехт… Не все немцы - Фрицы, этот, вот видишь, Александр…
– На!
– сказала тётя Паша, ставя перед немцем ещё одну порцию каши.
– Ешь. Наломался небось с топором-то, и где только научился? Инженер ведь!
Алевтина ещё спорила с дядей Колей. А я ушёл со двора и стал бродить вдоль лагерного забора, подальше от всех, потому что голова моя распухла от мыслей. В ней словно гудели, метались и сталкивались разные слова. “Немец - и вдруг Александр! Капитан - и вдруг строитель!”
Но самое странное: когда он заговорил о том, что у него погибла жена и дети, мне стало его жалко.
Глава двенадцатая
ДА ПУСТЬ ХОТЬ ЧТО ГОВОРЯТ!
Утром на линейке начальник лагеря, сердито блестя очками в тонкой оправе, сказал, что пионерский лагерь переходит как бы на военное положение.
– В связи с участившимися случаями нарушения дисциплины и режима, - голос у него был скрипучий и скучный, - организуются патрули из старших отрядов… Всякий, кто нарушит…
“Наверное, жеребёнок уже родился, - думал я.
– Интересно, какой он? Чёрненький? Рыженький?” И ноги мои были готовы сорваться с места и припустить к конюшне. Иногда я ловил на себе тревожные взгляды Ирины-Мальвины.