Белый шиповник. Сборник повестей
Шрифт:
– Швайн! Швайн-фашистен!
– Он даже побелел весь. Другие немцы схватили его, а он всё вырывался, чтобы броситься на пожилого. Шинель у него распахнулась, шапка свалилась, и он топтал её ногами.
– Ну!
– сказал часовой с автоматом.
– Обратно завелись. Каждый день у них эта канитель! А ещё, не дай бог, агитатор приедет, дак они после его речей вообще друг другу глотки рвут… Ахтунг! Ахтунг!
– закричал он.
– Арбайтен! Кончай обедать! Сладу с вами нет!
Пленные пошли к недостроенному мосту. А тот, что рвался в драку, остался один. Он поднял
– Дети! Постройтесь!
– Алевтина захлопала в ладоши.
– А ты, Хрусталёв, пойдёшь со мной.
– И она крепко взяла меня за руку.
– Воспитательнис… - сказал маленький солдат.
– Ходи другая место. Издесе не нада. Другой место гуляй.
– Конечно, - кивнула пионервожатая.
Мы пошли обратно. Я оглянулся. Немец всё ещё стоял. Он держал в руках свою нелепую шапку, и ветер шевелил полы его длинной распахнутой шинели.
Он встретился со мной глазами и сделал движение, словно хотел помахать мне рукой, но на полпути передумал. Я хотел погрозить ему кулаком, но было в его лице что-то такое, что я почему-то не погрозил.
Глава седьмая
К ОРУЖИЮ, ГРАЖДАНЕ!
– Дядя Толя! Дядя Толя! Немцы через речку мост строят!
– Я вбежал во двор кухни.
– Тихо!
– схватила меня тётя Паша.
– Тихо! Что ты расшумелся? Строят - не воюют! Иди отсюда с богом! Не до тебя сегодня дяде Толе. Видишь, к нему моряк приехал. Сын Толин у этого моряка на руках умер. Иди, иди, милый!
– Она сунула мне в руки капустную кочерыжку и вытолкнула со двора.
Я оглянулся. Дядя Толя сидел с каким-то моряком за столом. Судомойка подавала им дымящуюся картошку в миске. Голова старика была низко опущена, он что-то машинально перебирал на столе. Рядом с широкоплечим моряком на скамейке лежал свёрток; бумага разорвалась, и я увидел голубые полоски тельняшки.
Весь тихий час мы шептались о пленных.
– Это же с ума сойти!
– говорил Серёга.
– Видел, какой там часовой? Он на них и не смотрит.
– Он на солнышке дремлет, - подзуживал Липский.
– Они в любую секунду сорваться могут! Разве можно так фашистов сторожить?
– Никуда они не сорвутся, - сказал Осташевский.
– Ну, а сорвутся, куда пойдут?
– В леса! Будут, как партизаны…
– Партизаны только у нас бывают, - наставительно сказал Липский.
– Они пойдут в бандиты.
– Чего они сделают без оружия?
– упирался Колька.
– Да тут оружия дополна!
– сказал Липский.
– Только поищи.
– Братцы!
– Серёга даже встал на кровати.
– Точняк! Тут оружия навалом, а мы сидим, ушами хлопаем! Нас же голыми руками всех перебить могут. Придут ночью - палаты зажгут, взрослых перевешают, всех наших девчонок передушат!
У меня даже мурашки по спине поползли. Я представил, как полыхают дома. Как наши девчонки зовут на помощь, а мы ничем помочь не можем. Потому что пленные - взрослые и любой с нами справится.
– Надо вооружаться! Наберём винтовок, автоматов…
– А мне гранату!
– запищал Липский.
– Пусть только сунутся, я гранатой тра-ах! Ба-ах!
– Тебе гранату и не взвести, - сказал Вася Бойцов.
– Ты, Липа, гранату-то настоящую хоть раз в руках держал?
– А то нет?
– Конечно, нет. Держал бы - помалкивал! И вообще на войне всё для взрослых. Винтовка со штыком, например, выше меня.
– На войне, наверное, страшно, - сказал я.
Тут они все засмеялись.
– Конечно, если ты дрейфишь, так тебе страшно, - пропищал Липский.
Мне стало очень обидно, и я спросил:
– А ты где был, когда война была?
– Где все. В эвакуации.
– В эвакуации…- передразнил я его.
– А я в городе оставался. Знаешь наш дом каменный четырёхэтажный, у Савинского бугра стоит? Мы в нём только вдвоём с бабушкой и оставались. Около нас зенитная батарея стояла… И противотанковая… А бомбили нас всё время! И артналёты! Как начнёт грохотать, мы не знаем, где и прятаться. То ли в щель бежать - она на бугре, - то ли в доме оставаться. От обстрела в доме прятались - его бугор прикрывал. А при бомбёжке в щели прятались…
– А сколько тебе лет тогда было?
– спросил, прищурившись, Серёга.
– Как сколько? Три года.
– Ха-ха-ха!
– засмеялся Серёга, а за ним и Липа начал подхихикивать, и все ребята невольно заулыбались.
– Три года! Да разве в три года можно что-нибудь запомнить? Это тебе рассказывали всё, вот тебе и кажется, что помнишь.
– Тебе рассказывали и нам рассказывали!
– кричал Липа.
– Так что разницы никакой, подумаешь, он “почти что на фронте был”!
От возмущения у меня даже голос сорвался.
– Помню!
– закричал я.
– Помню! Меня зенитчики американской тушёнкой кормили! В шинель заворачивали! Я взрывы помню! Они были длинные, то есть высокие, как деревья, и чёрные! Их было много - как лес!
– Ха-ха-ха!
– закатывался Серёга. И ребята за ним посмеивались.
– Помню!
– кричал я.
– Помню! Мы один раз проснулись, потому что тихо стало. Не стреляют! И вроде как поют. Мы с бабушкой выскочили - батареи нет. Ночью ушла. Я на бугор полез… Бабушка не могла, она старенькая. Я на бугре стою. А за бугром дорога - и по ней солдаты наши идут! Много! Рота за ротой. И поют все! Я им рукой махал, и они мне махали! Я помню! Касками махали! Кричали что-то!
– Может, и помнит, - сказал Федул.
– А может, ему кажется, что он помнит…
– Да врёт он всё!
– заключил Липский.
– Он же хиляк, вот и хочет изо всех выделиться, как будто помнит. Он и в футбол-то играть не умеет…
Я поднялся с кровати. Оделся и пошёл вон из палаты.
Куда мне идти? У дяди Толи гость. С Ириной-Мальвиной я рассорился. А мальчишки мне не верят. В спину мне загудел горн: “Вставай, вставай - рубаху надевай!”
Я оглянулся. Как же это так получилось? Я уже на дороге и уже разулся, чтобы речку вброд перейти. Вот я куда иду - в конюшню! К лошадям иду. Потому что я всё время думаю о них. Они большие, они добрые, они так пахнут! Я хоть одним глазком на них погляжу - и обратно…