Белый шиповник. Сборник повестей
Шрифт:
– Разминируют, - сказал Серёга.
– Без тебя вижу.
– Надо поискать, где они найденное оружие складывают.
И вдруг словно клещи сдавили моё ухо, и неведомая сила подняла меня вверх. Краем глаза я увидел плащ-палатку и сапоги.
– Так!
– сказал над нами голос.
– Ещё двое! Это что же делается? Товарищ гвардии майор! Что они там в лагере, спят, что ли? Вчера двое! Позавчера четверо!
Огромный пожилой солдат вытащил нас на полянку, где сидел тот самый майор, что грозился повыдергать ноги и вставить в уши.
–
– говорил солдат.
Отставить!
– сказал майор.
– Отпусти им уши. Оторвёшь. У тебя вон ручища-то! Как лопата у бульдозера. Ну, голуби, зачем пожаловали?
– Гуляли, заблудились… - забормотал Серёга заранее приготовленную легенду.
– А лет вам сколько?
– Восемь, - сказал я. Голова у меня, словно налитая свинцом, не желала подниматься.
– В школу, значит, ходите? Читать умеете? Или, может, вы близорукие? Плакат видели?
– Нет! Какой плакат?
– сказал Серёга, делая невинные глаза.
– Может, ветром сорвало?
– беспокойно спросил солдат.
– На месте плакат!
– сказал майор.
– Никуда его не сорвало. Так или нет?
– наклонился он ко мне.
– Так… - прошептал я, потому что не мог я врать этому майору. Если бы он на меня кричал или ругался, а он расспрашивал усталым голосом.
Он сидел на полянке, на пеньке, босой, измазанные глиной сапоги валялись в траве. Майор поглаживал руками колени, и я не мог оторвать глаз от его рук. Они были огромные, жилистые, с крупными ногтями, такие бывают у людей, которые много и тяжело работают. Обшлага кителя и галифе у майора все были в глине. Это оттого, что он стоял на коленях, когда выкапывал мины руками.
– Эх!
– вздохнул майор.
– Ну что мне с ними делать? Надо в лагерь вести к начальству. Пусть там разбираются. За пистолетами, что ли, шли? А? Кавалеры? В войну поиграть?
Мы отрицательно замотали головами.
– А зачем?
– Тут немцы близко. На всякий случай.
Офицер вдруг тоненько засмеялся. Он смеялся всё громче и громче, с повизгиванием.
– Гриша!
– закричал он.
– Пчёлко!
– Здесь!
Из кустов вышел ещё один солдат.
– Ты обед на мост понесёшь, прихвати вот этих ополченцев. Отряд самообороны. Сдай их начальству в лагерь. А ты, Иваныч, - сказал он пожилому, - поди глянь, как там ребята кошечки кладут.
– Есть, - ответил Иваныч.
– А всё ж выдрать следовало…
– Это устарелая педагогика.
– Зато сразу в чувство приводит.
– Не ворчи.
– Я не ворчу.
– Вот и не ворчи.
Они всё ещё переругивались беззлобно, когда Пчёлко надел на плечо термос, другой взял в руки, а нам приказал нести большой мешок.
Боже мой, разве это был солдат? Во-первых, он был такой маленький, такой конопатый и такой белобрысый, что вполне мог сойти за пионера. Во-вторых, на нём был такой замасленный и грязный комбинезон, что казался клеёнчатым и блестел на солнце. Даже погон у него не было, и только белая выгоревшая и захватанная масляными пальцами пилотка говорила, что это всё-таки солдат, а не трубочист. Кроме того, он шмыгал носом, и когда заговорил, то голос у него оказался тонким и хрипатым.
– Звидкиля, хлопци?
– Чего?
– не поняли мы.
– З якого вы миста?
– Как это - с какого места? Нас по местам не распределяют.
– Та ни… Вы з городу чи з сэла?
– А! В городе живём, в городе.
– А кажи мэни, будь ласка, билый хлиб в мисте маете?
– Чего он так разговаривает? А?
– спросил меня Серёга.
– Он чего, специально, что ли, над нами издевается?
– Та ни, - улыбнулся солдат.
– В мене мова така. Украинська. Ну то як, паляницу маете?
– Какая такая поленница? Зачем её маять? Мучить, что ли?
– не понимали мы.
– Может, он спрашивает, есть ли в городе белый хлеб?
– Так, так!
– обрадовался солдат.
– Есть. Есть белый хлеб, есть. Батоны.
– Ой-ёй… - вздохнул он.
– Скильки ж я рокив не йив цього хлиба. Ище до войны мамо с мёдом паляницю робылы…
– Мать его вроде этой поленницей кормила, с мёдом.
– А ваша мама на Украине?
– спросил я, чтобы поддержать разговор.
– Нема матуси. И батька нема. Немец згубив.
Мешок оттянул нам руки. Солдат шагал ровно и широко, мы за ним никак не поспевали. Если бы не этот мешок, мы давно бы дали стрекача. Вот мы и бежали вприскочку за этим промасленным солдатом, и мешок бил нас по ногам.
– Хрустя!
– сказал Серёга.
– Да мы никак к мосту идём?
Точно. Вот и поворот, и вот уж немцы машут руками и бегут к нам навстречу.
– Гут! Гут! Гришке, Гришке… Карашо! Объод!
– Мамочка моя!
– ахнул Серёга.
– Да ведь мы немцам обед принесли.
Мы в ярости швырнули мешок на землю.
– Не надо так. Це хлиб, - сказал солдат. Он передал термосы уже знакомому нам раскосому сержанту, и тот стал разливать щи в подставленные миски.
– Гришке! Гришке!
– кричали немцы.
– Кушать! Кушать! Киндер кушать брод!
– Они приглашали нас пообедать вместе с ними. Я готов был кричать от злости.
– Куда ты нас завёл!
– закричал Серёга на солдата.
– Лучше бы выпороли, чем немцам обед нести! Что мы в лагере-то скажем?
– То был приказ!
– сурово сказал Гриша.
– Гриша, садись с нами, - чисто по-русски выговорил пожилой немец. Я раньше его не приметил. Он был в советской военной форме, только без погон. Пустой рукав был аккуратно заправлен за ремень гимнастёрки.
– Ни!
– сказал Гриша, упрямо наклонив голову.
– Не хочу. И не треба мени проситы, товарищу Кляйст. Не треба.
– Понимаю! Я понимаю, - вздохнул немец.
– Понимаю.
– И пошёл к немцам, которые устроились на брёвнах и дружно уплетали еду. Он вытащил из-за голенища сапога газету и, ловко развернув её одной рукой, начал громко читать что-то по-немецки.