Белый шиповник. Сборник повестей
Шрифт:
– Газетки почитывает!
– зло сказал Серёга.
– Це не пленный, це агитатор. Коммунист. Товарищ Кляйст. Пидем до лагеря, а то мени працюваты треба, - сказал Гриша.
Мы пошли, а вслед нам неслись чужие непонятные слова:
– Дойче зольдатен! Фатерлянд! Демократишен републик!
– Эх ты!
– сказал Серёга.
– Они у тебя родителей убили, а ты им еду носишь!
– Це приказ!
– глухо и упрямо ответил солдат.
Глава девятая
“ВЛЮБИЛСЯ! ВЛЮБИЛСЯ!”
–
– услышали мы крик, когда подошли к лагерю. Наш отряд, выстроившись, кричал по склада м.
– Ну теперь будет!
– сказал Серёга.
– Уже хватились нас.
– Бегить незаметно!
– толкнул нас Гриша.
– Бегить, бегить…
Вдруг он замолчал. И выпрямился так, будто увидел чудо. По дорожке к нам шла Алевтина Дмитриевна.
– Кто это?
– выдохнул солдат.
– Алевтина. Сейчас нам будет…
– Где вы ходите? закричала Алевтина.
– Весь отряд нас ждёт. Мы идём на прополку помогать колхозникам, а вы где-то бродите.
– А мы дяденьке дорогу показывали, - невинным голосом сказал Серёга.
– Ему на кухню нужно.
– Кухня вон за той палатой, - махнула рукой Алевтина.
– Ага, - растерянно сказал солдат.
– Можно, мы покажем?
– Нет уж! Вы сами найдёте дорогу?
– Знайдемо, - пробормотал Гриша.
– Спасибо.
Он широко раскрытыми глазами смотрел на Алевтину. И когда она повела нас строиться, он всё ещё стоял на дороге.
– Стоит!
– сказал Серёга.
– Он, наверное, в вас влюбился.
И Серёга захохотал, поражая меня своей наглостью.
– Не болтай глупости!
– пробормотала Алевтина, но густо покраснела.
– Влюбился! Влюбился!
– хохотал Серёга, как будто Алевтина была в этом виновата.
“Неужели в самом деле влюбился?” Я посмотрел на Алевтину и словно увидел её впервые. Она красивая! У неё такие длинные густые косы. Почему бы в неё не влюбиться? Но Серёга хохотал так, словно узнал что-то стыдное, о чём нельзя говорить при всех. Он не мог успокоиться и в палате, и на поле, где мы выдёргивали сорняки с капустных грядок.
– Влюбился!
– ликовал он.
– А сам говорит как - ничего не поймёшь. Поленницу ему мать пекла. Как будто он дрова ел! Грязнуля! Масло с него чуть не капает машинное. Как будто не человек, а трактор. Даже погон нету!
– Чья бы корова мычала, - заметил Федул, - а твоя бы, Серя, молчала!
– Ты это про что?
– А то! Все знают, что ты за Осипян бегаешь.
– Это кто бегает?
– Ты!
– встрял Липский и спрятался за широкую спину Федула.
– Подумаешь, влюбился!
– сказал Бойцов.
– Ну и что? Он солдат. Алевтина - студентка. И ничего смешного нет. Это когда ты, Серя, за Иркой бегаешь, - так только смешно и да же противно.
– А вот почему так?
– спросил Федул.
– Потому что детям всё запрещают, - объяснил Липский.
– Взрослые - хитрые: им всё можно, а нам ничего нельзя.
– Нет, - сказал Бойцов, - мы просто, наверное, не знаем, что такое любовь, вот и воображаем всякую ерунду.
– Как это не знаем?
– удивился Липский.
– Если нам объяснить как следует, и мы поймём. Нет такого, чего понять нельзя. Серёга же не в Алевтину влюбился, а в Ирку. Солдат в пионервожатую, потому что они взрослые, а он в девчонку, потому что ему ещё лет мало.
– А по-моему, - сказал Бойцов, - мы вообще ещё по-настоящему влюбиться не можем.
– Как это так?
– возмутился Липский.
– Что же мы, не человеки, то есть не люди, что ли?
– Люди. Только вот взрослые - они не такие, как мы. Они - другие.
– Такие же! Только крупнее. Выросли - вот и всё.
– Нет!
– стоял на своём Бойцов.
– Они совсем другие. Поэтому они могут чего-то такое знать, чего мы не знаем и не чувствуем.
– Точно Боец говорит!
– решил я.
– Вот дяденьки взрослые бреются, например, а нам не нужно. Они, может, и любовь понимают, а у нас ещё этого понятия нет… Вот мы играем в войну или пожар, ведь всё понарошку, а у взрослых всё по-настоящему…
– А за тобой Ирочка бегает!
– вылез Липский.
Но я ему не отвечал, таскал и таскал сорняки. И выполол больше всех! И меня похвалили на линейке после тихого часа. Я хотел пойти к дяде Толе, но на кухонном дворе никого не оказалось, только ветерок раздувал опилки под козлами. Второй день нету дяди Толи! Я сунулся на кухню. Там полыхала огромная печь, трещали дрова, шипели большущие кастрюли.
– Тётя Паша!
– закричал я, потому что мне не было видно, что делается по ту сторону плиты.
– А-я!
– отозвалась она.
– Кто это меня кличет?
– Тётя Паша, а где дядя Толя?
– Хворает дружок-то твой.
– А что с ним?
– Известно что!
– Тётя Паша утёрла красное, потное лицо фартуком.
– Моряк-то тот ему порассказал всяких ужасов… Ну, а потом сердечный приступ. Еле отходили.
– А где он теперь?
– Известно где. У Коли, у приятеля своего, при конюшне в сарайчике лежит.
– Я пойду к нему!
– Сходи, милай, сходи. Попроведай. Я бы и сама с тобой пошла, да сил моих нету, ведь вся Толина работа теперь на мне. Вот только растопила на ужин, а там ещё заправлять надо… Погоди, я тебе гостинца дам. Нехорошо без гостинца. Хотела с Колей передать, он теперь молоко возит, да вот что-то нет его… - приговаривала тётя Паша, собирая в узелок пирожки, кусочек сала, несколько яблок.
– Ты у вожатой спросись, а то она уж на тебя жалилась. Говорит, никакой управы на тебя нет - убегаешь. Ты спросись!
“Спросись, - думал я, принимая узелок с передачей.
– Хорошо, если отпустит, а ну как не разрешит? Отнимет узелок, и всё!” Я представил дядю Толю в тёмном сарае на соломе, а рядом никого нет! И попить ему подать некому. Нет, нельзя рисковать.
Около ворот прогуливались вожатые, зорко поглядывая, не пытается ли кто ускользнуть с территории лагеря.
Дурачки! Кто же в ворота пойдёт? И я полез в щель под забором. Немножко, правда, крапивой обстрекался, но ничего, отряхнулся и побежал в деревню.