Берестяга
Шрифт:
— Не знаешь, Саша, вернутся они скоро?
— Вероятно, к вечеру.
— Будешь их встречать?
— Обязательно.
— Тебе не трудно выполнить одну мою просьбу?
— Зачем же ты об этом спрашиваешь?
— Передай, пожалуйста, Прохору, чтобы он зашел ко мне сразу же, как вернется. Если сможет, конечно.
— Хорошо, передам.
Наталья Александровна прилегла, не раздеваясь, на кровать, надела наушники и стала слушать Москву.
Когда Наталья Александровна слушала Москву через наушники, ей начинало казаться, что город этот недосягаемо далек и что побывать ей в нем вряд ли когда-нибудь еще доведется. И всегда почему-то Самариной вспоминалась в такие минуты их квартира на Сретенке. Но ведь они жили там так давно… Наверное, миллионы лет назад. А может, все, что было до войны, — это только сказочный сон. Хотелось плакать. Наталья Александровна и плакала бы часто и подолгу, если бы не Таня. Таня не должна видеть ее слез. Да и не помогут слезы.
Наталья Александровна начала подремывать: увядал ее взгляд, рука безвольно упала и потянулась к полу, на лице появилось выражение покоя, безмятежности.
Таня заметила, что мать засыпает и улыбнулась. Она любила смотреть на спящую мать. Когда мама спала, то лицо ее молодело. А как Таня любила это красивое лицо! Как она хотела, чтобы оно никогда не старилось. Но новые и новые морщинки прочеркивались на лбу, под глазами, а в темных и душистых маминых волосах появилась ранняя и несправедливая седина…
Наталья Александровна открыла глаза. Можно было подумать, что ей неожиданно приснился какой-то удивительный сон, из тех, которые мгновенно будят человека. Только после таких снов взгляд у проснувшихся бывает рассеянным, а у Натальи Александровны он сразу же стал напряженным, ждущим…
— Таня! — зашептала Наталья Александровна. Таня вздрогнула и Марьюшка вздрогнула. — Танечка! Начался разгром немцев под Москвой!.. Началось… Милые мои, началось!
Самарины не видели, как тайком перекрестилась старая Марьюшка, как потекли у нее слезы. «Господи, — шептала Марьюшка, — помоги им. Храни их, господи…»
— Пусти, доченька, задушишь меня. Давай еще послушаем.
Они разделили наушники.
— Ты слышала? — спросила, бледнея, Наталья Александровна.
— Да. А ты? Что ты слышала?
— В битве под Москвой особо отличились части подразделения… И потом… дивизия генерала Самарина… Я не ошиблась? Ты слышала такое же?
— Да… дивизия генерала Самарина.
Они обнялись и заплакали… А в сторонке стояла Марьюшка и, теперь уже не таясь, крестилась и просила бога, чтобы он послал победу русским.
— Жив, — повторяла Наталья Александровна. — жив…
А Таня ничего не говорила. Она терлась щекой о мокрую щеку матери… И была она сейчас некрасивая-некрасивая.
С улицы постучали.
— Кто же это стучит так поздно?
Таня пожала плечами, но тут же вспомнила про Берестнякова.
— Наверное, Проша стучит… Я просила его зайти после охоты.
— Верно. Ведь сегодня обязательно должны вернуться охотники.
Это действительно был Прохор. Он вошел следом за Марьюшкой. В распахнутом полушубке, поверх которого был надет маскхалат, в белых высоких, за колено, валенках, он показался им огромным и нескладным. Лицо у Прохора усталое, осунувшееся, глаза воспаленные.
Берестяга остановился у порога и сказал:
— Здравствуйте.
— Проша! Немцев под Москвой разбили! — одним духом выпалила Таня, подбежала к Прохору и обняла его за шею.
Прошкины руки повисли, как плети, глаза стали круглыми, глупыми. Он хотел что-то сказать, но не мог. И от этого рот его открывался беззвучно, как у задыхающейся рыбы.
— Что с тобою? — спросила Таня.
Берестяга зачем-то замотал головой и стиснул веки.
— Проша!
— Не торопи его, Таня. Устал человек, а ты к нему пристаешь.
— А я, а я… не устал я… Пойду я, — Прохор нахлобучил шапку и повернулся к двери.
Таня схватила его за руку.
— Постой, Проша. Хоть скажи, как охота ваша.
— Девять, — выпалил Берестяга и опять порывался уйти.
— Чего девять? — удивилась Таня.
— Девять волков взяли.
— Девять?! — поразилась девочка и прижала ладони к щекам. А Прохор, почувствовав, что его уже не держат за рукав, налег на дверь и… исчез.
— Глупенький, — сказала ему вслед Таня.
«Оба вы глупенькие, — подумала Наталья Александровна. — Хорошие и глупенькие…»
Прошка проснулся ближе к полудню. Ни дед, ни бабка Груня не помнили, чтобы он еще когда-нибудь спал постольку.
К Прохору приходили Саша Лосицкий, нарочный от Трунова, еще какие-то ребята, но дед с бабкой будить внука не давали.
Дед Игнат заметил, что с женою происходит что-то непонятное. Она заискивающе заговаривала с ним. Вдруг заботливей стала. Два дня, как уже варила еду на всех, а до этого только о себе думала. До смешного доходило: он свой котелок в печку сует, старуха — свой. И Прошку все поделить между собой не могли. Бабка зовет внука ее похлебку есть, дед — свою.
Прохор, конечно, из дедовой миски ел.
Последние дни старуху будто подменили. Игнат видел это, но не понимал, что с ней происходит.