Бермудский Треугольник
Шрифт:
Русоволосая амазонка снова залилась смехом, потом, слегка откинувшись назад, ударом ног по бокам лошади устремила её вперёд.
— До свиданья, мальчики, — крикнула она, обернувшись, — встретимся в геологоразведочном!..
— Трепло ты, Балимукха, вечно язык распускаешь… — начал было выговаривать другу Дятлов, но виновник его перебил.
— Насер, Живот, поверите другу, — это подстава! Сами прикиньте, — сдвинув брови, начал оправдываться Мочалин, — откуда в Москве лошади немецких пород, к тому же — каретных? И почему эта барышня повернула к нам, а не в сторону Свиблово? И в третьих…
— А в третьих, ты дурак, Веник и скажи Джаводу «спасибо», что выпутал нас из глупого положения.
Мочалин обиделся, зло шикнул на чирикающих воробьёв, пировавших на дымящихся конских яблоках, и, пристроившись в хвост «треугольнику», остаток пути прошёл молча. Поскотин, воспользовавшись штилем, погрузился в собственные мысли. «Какая женщина! — про себя восхищался он скрывшейся за поворотом всадницей. — „Валькирия“! Северная воительница! Не иначе Константин Васильев с неё писал свои картины»… Между тем друзья уже входили в подъезд кирпичного дома.
Приёмная комиссия
«Вам кого?» — выглянуло из обрамления дверного косяка пухлое женское лицо с копной начёса на голове. «А-а-а, квартирант объявился! — расплылось в улыбке лицо. — Мишенька, зайчик мой, к нам Герочка пришёл… С друзьями… Вынимай водочку из холодильника!» Отметившись тройным «здрасьте», друзья вошли в квартиру отставного матроса. Хозяйка вывалила из шкафа гору войлочных тапок. Слегка смущаясь, приёмная комиссия вышла из темноты прихожей в просторный холл.
— Герман! — радостно воскликнул Михаил, сменивший на церемонии встречи свою жену, — не стесняйся, проходи, дорогой! Сейчас у нас отобедаем — и немедленно приступаем к знакомству с квартирой.
От грубого матроса в грязном бушлате не осталось и следа. Ночной сторож был свеж и приветлив.
Из темноты коридора, шаркая разношенными тапочками, выплыл «Бермудский треугольник».
— Михаил… — представился хозяин квартиры, протягивая руку принявшему отстранённое выражение лица Вениамину.
— Знакомы уже… — напомнил гость, — вы на стройке целый час немецкой поэзией нас травили.
— Не припомню… Ах, да, что ж это я! Ну, конечно же — Всеволод!
— Ве-ни-а-мин!
— Да-да-да… Как же… теперь, наконец, улавливаю: вы с Германом в ресторане в одном оркестре играете.
— Типа того… На барабане я!
— Мишенька, ну что ты гостей конфузишь! — запричитала хозяйка, вернувшаяся с кухни. — Герман Николаевич в прошлый раз русским языком объяснил, что работает на химзаводе в Новогиреево…
— Ай-яй-яй! Как же это я! — откликнулся супруг, шлёпнув себя ладонью по лбу, — Склероз, что поделаешь… Теперь в памяти всё сложилось: триметилксантин аммония… Реактор на быстрых нейтронах… Верно?
— Абсолютно! — поставил точку Вениамин, раздражённый феноменальной памятью ночного сторожа.
— Да, кстати, Михаил Никитович, — обратился Поскотин к хозяину квартиры, — разрешите представить нашего бригадира по научной работе Александра Петровича, — и гость указал на Дятлова, уже косящего влажные навыкате глаза на волнующие округлости хозяйки дома.
Лида, супруга отставного матроса, была приятной белокурой особой, слегка полноватой, однако не утратившей обаяния, и взгляд Дятлова, презиравшего худосочных женщин, отдыхал на её телесных просторах, как отдыхает взгляд погрязшего в грехах поэта на панораме заливных лугов где-нибудь в среднем течении Волги.
Разогретая теплотой мужских взглядов, Лида величаво вошла на кухню, сопровождаемая эскортом разведчиков. На средину стола был подан широкий сотейник с дымящейся картошкой, приправленной луком и свиными шкварками. Каплями дождя по кровле застучали хрустальные стопки, спадающие на скатерть из пухлых рук хозяйки. Увертюру приготовления к обеду венчали глухие удары запотевшего Каширского «коленвала» в исполнении хозяина и бутылки коньяка, водружённой Дятловым.
— Как говорили древние, «Фруэре вита — дум вивис!» — Изрёк довольный Михаил, срывая за козырёк жестяную «кепочку», перекрывающую стеклянное устье водочной бутылки. — «Наслаждайся жизнью пока живёшь»!
— Латынь? — завистливо поинтересовался Вениамин, нервно покусывая губу.
— Она самая!.. праматерь языков!.. Так, друзья, если позволите, первый тост из Овидия…
— Нет! — чуть ли не взвизгнул Веничка, — нам бы что попроще…
«Извольте! — поперхнулся Михаил, — тогда шутливое от посткаролингских вагантов», — но мгновенно осёкся, встретив испепеляющий взгляд зеленеющего от злости разведчика, после чего в полной тишине разлил гостям водку.
Вениамину стало неловко, и он, приподняв запотевшую рюмку за хрустальную талию, вскинул глаза вверх, будто изучая картины в дешёвых рамках, которые были развешаны по стенам. Герман встал и прокашлялся.
— За гостеприимных хозяев и украшение их хлебосольного дома — несравненную Лидию Павловну! — провозгласил он.
«За хранительницу очага!» — выдохнул Вениамин, и, опрокинув рюмку, вновь упёрся взглядом в картины на стене. Когда алкогольные пары? вступили в контакт с душами присутствующих, ему, наконец, полегчало. Отдавая должное животворящему послевкусию ледяной водки, Веничка крякнул, по кроличьи надкусил солёный груздь, после чего обратился к хозяину с вопросом.
— Дадаизм?
— Отнюдь, любезнейший, — услужливо ответил Михаил, — поздний примитивизм.
— А это? — и Веник указал на миниатюру, изображающую зимний пейзаж, в центре которого на пне в окружение ядовито-зелёных ёлок сидела дородная нагая женщина. От её розовых телес спиралью вверх подымался пар. — Это кто — Пиросмани? — уточнил он свой вопрос.
— Я! — скромно потупилась Лида.
— Автор? — удивился Вениамин.
— Нет, модель…
— Картина моя, — вступился Михаил. — Своими руками творил! — крутил он перед гостями жилистыми ладонями, покрытыми с тыльной стороны тюремными наколками. — Хотел, как поздний Анри Руссо, а получился ранний Просвиркин.