Беспечные мотыльки
Шрифт:
– Когда пришел в себя, с нами говорила уже мисс Мэй. Она была хозяйкой. Мы с девчонками были вместе. Она выставила нам счет. Я посмотрел и не поверил своим глазам. Была такая сумма!.. Оказалось, все, что делал для меня Дэйви, пока был в Бирмингеме, было записано в этот чек. Вся одежда, все наши походы с ним по клубам и ресторанам, все подарки. Мисс Мэй сказала, что мы дали согласие на работу у нее, показала контракт, который давал мне Дэйви еще в Англии. Сказала, что мы должны отработать эту сумму, и что она предоставит для этого все условия.
– Боже, Натан… Это ужасно. Просто ужасно.
Нэнси
– Пойдем обратно? – Тони хотелось обнять его, хотя бы просто дотронуться. Чтобы он, почувствовав тепло его руки, вынырнул из этих воспоминаний, сообразил, что сейчас легче. Или сейчас не легче?
– Да, конечно, – Нэнси шмыгнул носом, повернувшись к дверям. Когда сели обратно и немного поели, он продолжил, – У них была целая система. Того, как работают с новичками. Когда ты только поступаешь к ним, ты получаешь статус кодомо. Кодомо выставляют на аукцион. На них всегда есть спрос, потому что они – свежая кровь, многие несовершеннолетние, нетронутые.
– Ты… ты тоже был кодомо?
Нэнси кивнул. Взял гладкую салфетку и принялся повторять пальцем узоры на ее глянцевой поверхности.
– Да. Меня взяли по хорошей цене. Потому что я… я парень потому что, плюс не местный, и внешность довольно необычная. И я девственником был тогда еще.
Тот, как звучало, что «его взяли по хорошей цене», резало уши. Тони поежился, пытаясь проглотить отвращение, которое поднималось дальше под аккомпанемент рассказа Нэнси. Как будто Тони сидел на стуле с распахнутой грудной клеткой, и смычок медленно надрезал душу. Слайс за слайсом. Скрипачом был Нэнси.
– А кто принимает участие в аукционе? – Тони отпил из бокала. Пальцы у него дрожали.
– Да всякие, – Нэнси пожал плечами, слабо улыбнувшись, – Много японцев было, но американцы тоже были, еще какие-то люди. Даже женщины.
– И… и по какой цене тебя продали?
– Нам не говорили, – Нэнси закурил, – Говорили только «много», «немного», «мало». Там еще подразумевалось, что кодомо поступает в распоряжение покупателя ровно на сутки. Но так как цены, подозреваю, были очень высокими, некоторые участники аукциона скидывались, и потом приходили по очереди. Или все вместе.
На Тони напал приступ сухого кашля. Он торопливо поднес бокал к губам, чтобы промочить горло. Получилось не сразу. Нэнси закурил очередную сигарету, оглядывая полутемный зал. Кто-то слишком громко рассмеялся.
– И как… как было у тебя? – заставил себя спросить Тони. Диктофон продолжал запись.
– О, это было красиво, на самом деле, – Нэнси повернулся к нему с болезненной улыбкой. В глазах дрожали отблески окружающих светильников, – У меня было красное кимоно, в волосах цветы и украшения. Меня накрасили: набелили лицо и подвели красным губы. Моим покупателем был какой-то японец. Он уже был довольно старый, руки у него были морщинистыми. И пахло от него скисшим сыром, – он отвлекся, чтобы выпить вина.
Тони выжидающе смотрел на него, боясь продолжения.
– После него был еще один, – буднично произнес Нэнси, поставив бокал на место, – потом еще… Потом сразу несколько.
– Черт возьми, Натан! – Тони едва сдержался, чтобы не ударить по столу. Обедавшие в ресторане люди удивленно на них оглянулись. Нэнси, улыбаясь, извинился перед ними по-японски.
– Я многое не помню, – как бы извиняясь, сказал Нэнси, возвращаясь к разговору, – Они всех кодомо накачивают наркотой, чтобы не сопротивлялись. Помню только, что это все долго было очень…
Они замолчали после этого. Тони выключил запись. Есть и пить больше не хотелось. Веселящиеся люди вокруг, жующие вкусную пищу, отпивающие искристый алкоголь из дорогих бокалов – все мгновенно опротивело. Тони вздрогнул, когда почувствовал, как на его руку опустилась теплая ладонь Нэнси.
– Сладкий, я совсем испортил тебе вечер. Прости.
– Ничего… все нормально, – Тони поднял на него глаза. Нэнси снова улыбнулся, наклонившись к столешнице.
– Я бы сжег этот чайный домик ко всем чертям. Чтобы никто и никогда в него больше не попал! – он засмеялся, блестя глазами. И неожиданно другим тоном спросил, – Хочешь, пойдем отсюда? В другое место. Давай пойдем танцевать! Ты любишь музыку? Я обожаю музыку. Какую музыку ты любишь, Тони?
Тони не мог сейчас соображать. То, что поведал ему Нэнси, было отвратительно, мерзко, это не укладывалось в его голове, как бы он ни вертел. У него было чувство, как будто он провалился на самую глубину веков, где все еще процветает торговля людьми, где царит рабство, нет никакой свободы, никакой надежды. Он не мог отделаться от этой навязчивой картины, как толпа мерзких стариканов укладывает Нэнси, такого хрупкого, такого юного, на пол, рвет на нем красное кимоно, впивается в него своими морщинистыми руками, склизкими языками, топчет, оставляет на теле расплывающиеся засосы и царапины. А Нэнси смотрит даже не на них, а в потолок, на красный бумажный фонарь, и блаженно улыбается, не в силах осознать себя в наркотическом дурмане.
– Тони-и-и, – растянул Нэнси, пытаясь вырвать его из пучины мрака, который разверзся прямо у Тони под ногами, – Пойдем отсюда. Пойдем, лапушка.
Он расплатился по счету, взял Тони под руку, словно пенсионера, и они медленно спустились вниз. Молча покинули Джапантаун, вернулись в Кастро. Пока ехали в трамвае, держались за руки, словно их в любую минуту могли оторвать друг от друга, словно они были одни посреди бушующего фашистского режима.
На нужной остановке они стали выходить. Впереди шло двое парней, одетых в джинсовые куртки. Они были так похожи между собой. Видно, что были вместе уже продолжительное время. Тони поджал губы, выходя, смотря им в спины с завистью и злобой, которые не мог объяснить.
Нэнси спускался следом, но неловко оступился, схватившись за его плечо. Развернувшись, Тони подхватил его и вжал в себя так крепко, как мог. Нэнси удивленно затих в его молчаливых объятиях.
– Тони, милый, – подождав минуту, попытался высвободиться Нэнси, – Что ты… что ты делаешь?
Тони не знал. Ему просто хотелось обнимать Нэнси так, как не обнимали его родители, не обнимали фальшивые и подставные парни, не обнимали клиенты в том скверном месте. За все годы, что Нэнси жил, Тони хотелось восполнить эту прореху в его сердце, заполнить своим теплом, напоить его этой нежностью. Нежностью, ни к чему не обязывающей, за которую не положена установленная неведомой хозяйкой плата.