Бессмертный избранный

Леру Юлия

Такова воля Энефрет или ее собственная, Инетис, воля?

— Инетис, тебе стоит быть благоразумной, — говорю я.

Мы сидим у ручья — это последний перед Брешинами привал, короткий — сходить по надобности, попить, размять уставшие ноги — и я разглядываю свое отражение в серой воде, украдкой замазывая кроволюбкой выступивший краешек колеса Энефрет. Я бы не заметил его днем, но в сумерках золотистое сияние кажется особенно ярким. Инетис сидит рядом, метка на ее запястье сверкает, как начищенное денежное кольцо. Она мнет в пальцах толстый темный лист кроволюбки, чтобы выступил сок, и кладет его на запястье, позволяя соку впитаться в кожу. Серпетис

о чем-то говорит с мигрисом поодаль, рабрис отошел по надобности за холм, а Унна растерянно стоит возле своей лошади, гладя ее шее и дожидаясь остальных.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает у меня Инетис, выбрасывая выжатый лист в воду. Ручей тут же уносит его прочь.

— Не делай вид, что не понимаешь, — говорю я, поднимая на нее глаза. — Разве ты забыла, как твой муж поступил с тобой? Ты решила снова стать примерной женой? Принести новую клятву верности убийце своей матери?

Инетис бледнеет, но взгляда не отводит. Наклонившись ко мне, она пристально глядит мне в глаза, облизывает нижнюю губу.

— Нет, — говорит она. — Не женой. Я не хочу возвращаться к Мланкину. Я решила снова стать матерью своему сыну, Кмерлану. Если ты не забыл, в доме Мланкина по-прежнему живет мой сын.

Я не забыл. Я даже видел Кмерлана как-то раз — если не считать того дня, когда он пришел попрощаться со своей умирающей от лихорадки матерью, пока я стоял в комнате, спрятанный под чарами мозильника. Мальчик был похож на Инетис, похож на Сесамрин — но повадки у него были отцовские, и в голосе, когда он прощался с матерью, звучал только страх. Не страх потери. Страх перед магией.

— Ты должна показать ему, что с тобой нужно считаться, — говорю я, и взгляд Инетис вспыхивает удивлением, словно я сказал то, что она уже слышала. Я понижаю голос, чтобы Унна не смогла разобрать слов. — Нас много, Инетис. В Асморанте много тех, кто потерял все, что имел, за эти шесть Цветений. Люди хотели бы вернуться к себе домой, но некоторым уже некуда идти.

Она молчит и только смотрит на меня.

— Ты не видела, что творилось вдали от Асморы, Инетис. После того, как догорели костры, магов согнали в людское стадо — угрожая друсами, убивая за неосторожное слово, за неосторожный жест. Их погнали в вековечный лес, как скотину — и никто не мог вступиться, не рискуя жизнью. Именем Мланкина магов выгоняли из домов. Именем Мланкина уводили мужей от жен, отцов от детей. Ты не слышала того, что слышали мы с Унной, пока стояли на улице возле дома наместника. За снятие запрета Мланкину далеко не благодарны. Уж поверь мне.

— Цили, я видела эти казни, — говорит она. — Я была там, я чувствовала вонь этих костров. Не тебе мне рассказывать о том, что творилось тогда.

— Твой отец потерял жену, сына и дочь, — перебиваю я. — Он бы хотел, чтобы ты отомстила Мланкину, а не бежала в Асму, чтобы снова забраться в его постель.

Она отшатывается, словно я сказал неправду. Но во мне кипит гнев. Я слишком хорошо помню лицо отца, увидевшего, как я вошел в комнату матери. Слишком хорошо помню на его лице выражение отчаяния — потому что я вернулся, а она не вернется никогда. Я не говорил Инетис о покрывале, которое взял из дома. Когда на нас напали те люди в лесу, я потерял его, но утром, выйдя на поляну из дома Мастера, увидел, что оно лежит там — у самого порога, словно ждет, когда я возьму его.

Энефрет не позволила мне лишиться того, за чем отправляла в дом отца. И я тогда опустился на колени возле этого куска ткани, взял его в руки и прижал к лицу, вдыхая запах. Покрывало пахло

пылью и травами, которые когда-то скрепляли ткань магическими чарами. Оно пахло матерью, и я вспоминаю о Сесамрин сейчас, пока Инетис объясняет мне, почему решила вернуться в дом ее убийцы.

— Моя мать умерла, да, — выговаривает она четко. — Но мой брат может позаботиться о моем отце, а о моем сыне некому позаботиться. Мланкин не отдаст его мне, и я не готова отказаться от Кмерлана. — Она протягивает руку и касается моей руки. — Ты не знаешь его, Цили. Ты бы его полюбил. Мой сын — добрый доверчивый мальчик, но в руках отца он как глина.

Инетис качает головой.

— Из него можно лепить что угодно, потому что он обожает Мланкина, он хочет быть таким же, как его отец. А я не хочу, чтобы он становился таким же. Это мой сын. Внук моего отца, самого доброго человека на свете. Я не хочу, чтобы в нем поселилась жестокость.

— А твой сын знает, что ты жива? — Она вздрагивает и убирает руку, но я не собираюсь смягчаться. — Если ты вернешься, как ты объяснишь ему, что случилось? Ты скажешь, что отец обманул его?

— Мланкин сам все объяснит, — говорит Инетис.

Я смеюсь и обрываю себя, когда понимаю, что в смехе моем звучит почти издевка.

— А я объясню все нашему отцу. Хорошо, Инетис. Я понимаю тебя.

Я поднимаюсь, запахиваю полы корса и отхожу от ручья, оставляя Инетис в одиночестве.

Я знал, что она намерена ехать в Асму. Я знал, что она хочет увидеть своего сына, и ей для этого придется увидеться с Мланкином, как ни крути. Я злюсь на нее, но я с ней, и это не потому что нас отметила своим знаком Энефрет.

Мы пускаемся в путь снова — до Брешины всего ничего, и нам надо добраться до деревни до наступления ночи. Я ловлю себя на том, что жду появления Энефрет — в сгустке темноты, клубящемся на дороге, в шелесте сухой высокой травы, из-за холма, на который неторопливо взбираются наши уже порядком уставшие лошади. Она должна прийти или подать нам знак. Я знаю. Я чувствую ее присутствие вокруг нас. И Унна тоже чувствует — потому что то и дело оглядывается по сторонам, словно ища что-то в темноте, которая становится совсем густой. Такой, что можно потрогать пальцами, если протянуть руку.

Чевь спряталась на ночь за низкими серыми тучами, и ее сегодня не стоит искать на небе. Впереди горят огни Брешин, и только они развеивают эту тьму. Мы спешиваемся и берем лошадей под уздцы — по такому мраку страшновато ехать верхом. Мигрис достает из седельной сумки факел, и нам приходится повозиться, чтобы зажечь его — без магии это не так-то просто. Наконец, неяркое пламя вспыхивает, разгоняя мрак вокруг.

— Мы остановимся в первом же доме, — говорит мигрис. — Не всякий будет готов дать приют для шестерых, но постарайтесь не разбредаться, если придется разделиться. Мы должны быть готовы выехать самым ранним утром. Инетис. Я прошу тебя не говорить о том, кто ты, без особой надобности. Ночью не стоит распространяться о своем восстании из мертвых.

Мы идем в полном молчании, и огни деревни становятся все ближе. Мы должны уже слышать голоса, лай собак, мычание коров, ржание лошадей, но впереди нас только неподвижные огни, которые становятся все ярче и ярче, пока не превращаются в огромные костры, горящие посреди поля.

Никаких следов деревни. Только тишина и пламя, вздымающееся до неба, на котором нет звезд.

Лошади беспокойно фыркают, и я слышу рядом тяжелое дыхание Унны, которая первой находит в себе силы сказать то, что кто-то уже должен сказать.