Бессмертный избранный
Шрифт:
Я делаю то, чего ждет она и чего так долго ждал я сам.
Губы отшельницы горячи, но им не под силу согреть нас обоих под пронизывающим ветром. Ее тело воспламеняет меня там, где касается, ее пальцы плавят мою кожу, но снаружи, вокруг нас — слишком холодно.
И нас все еще могут увидеть.
— Идем обратно, — говорю я, но она смеется мне в плечо, и этот звук, еле слышный в шуме ветра — словно молния, ударившая прямо в мое сердце.
— Нет, — говорит она, поднимая лицо и подставляя губы для поцелуя. — Нет, нет, нет, нет.
И я сдаюсь. Я поднимаю ее на руки и несу прочь от дома,
Не знаю, почему она так решила, но я уже не могу развернуться и уйти. Я остаюсь с ней, опускаю ее на сухое ароматного сено и помогаю снять с себя одежду, пока она стягивает с меня корс и развязывает пояс сокрис.
Я почти не замечаю ничего вокруг. Только она — ее губы, руки и голос, шепчущий о том, как ей хорошо. Только мы вдвоем на теплом сухом сене, и наши губы, и наши руки, и наши голоса.
Нам уже не холодно.
Она прижимается ко мне, обвивает меня руками и ногами, словно боясь отпустить. Говорит, что короткая ночь скоро кончится, и потом все станет как было — и она не хочет упускать свой шанс.
Я изо всех сил сдерживаю дыхание, которое вскоре становится слишком резким. Вырывается из груди вместе с ее именем — Унна — которое я все еще не могу произнести в полный голос.
— Пусть, — шепчет она, — пусть так, пусть так и будет.
И вот она хватается за мои плечи и широко раскрывает темные глаза. В них бездна, и я падаю в эту бездну с коротким вскриком, который тут же спешно заглушаю, закусив губу. Пусть так и будет, отшельница. Пусть сегодня будет так, как пожелала ты.
Ее пальцы крепко вцепились в меня, и ей не сразу удается их разомкнуть. Как и мне — пересохшие губы.
— Я… — Она улыбается мне в темноте, убирая руки и в последний раз касаясь пальцами моей щеки. Шрам на ее лице почти неразличим, и вижу ее такой, какой она должна была бы быть без него — красивой молодой женщиной, которая могла бы разбить много сердец. — Ты знаешь, я…
Какая-то лошадь переступает копытами поблизости, и я возвращаюсь в реальность холодной ночи. Снаружи доносится чей-то голос, и он становится все ближе.
— Поднимайся, — говорю я шепотом.
Она закусывает губу и только кивает.
Я помогаю ей одеться, торопливо завязываю пояс сокрис, прислушиваясь к голосу, зовущему кого-то по имени. Голос кажется мне знакомым, но я его не узнаю. Мы подбираемся к двери и ждем, пока человек с фонарем пройдет мимо. Ветер так силен, что перехватывает дыхание. Он пришел из-за гор, с северных земель людей оёкто, живущих в снежных замках и пьющих теплую кровь, чтобы не замерзнуть ночью, которая в их краях длится с начала и до конца Холодов.
Он возвещает о конце долгого Цветения и конце магии над землями Асморанты. Всего мира.
Мы прокрадываемся к дому, как воры, и я пропускаю ее вперед и остаюсь снаружи. Мне нет нужды ничего говорить. Это была лишь ночь, лишь страсть. Для нас ничего не изменится утром. По крайней мере, для меня.
Выждав, сколько могу, под пронизывающим ветром, я тоже проскальзываю внутрь.
Закрыв глаза, я некоторое время предаюсь воспоминаниям о том, что только что случилось. Потом меня накрывает сон. В этом сне я и Энефрет идем по длинной ведущей на восход дороге, и она все никак не кончается.
Нас будят на рассвете. Цилиолис просыпается долго, выглядит так, словно вчера перебрал вина и постоянно зевает, замазывая метку Энефрет соком кроволюбки.
Я едва не забыл замазать свою.
Наместник обещал накормить нас перед отъездом, и мы собираемся в кухне. Кухонная уже помешивает в большом котелке вкусно пахнущую подливку с тефтелями, на досках для еды — лепешки, дымящийся вареный фуфр, неизменное вино в чашах. Женщины едят, глядя каждая в свое блюдо, и ни одна не поднимает глаз, когда мы с Цилиолисом входит и усаживаемся за стол.
Асклакин нетерпелив. Он покрикивает на кухонную, которая должна была к нашему приходу уже все разложить. Мигрис щурится, попивая вино, рабрис отщипывает костлявыми пальцами кусочки от лепешки. Наконец, подлива готова, и кухонная быстро и ловко поливает ею фуфр. И так же быстро исчезает, когда наместник говорит, что она больше не нужна.
Мы принимаемся за трапезу.
— Вы должны добраться до Асмы через три дня, — говорит через некоторое время Асклакин, прожевав мясо. — Я советую вам ехать по Обводному тракту только в крайнем случае. Дорога забита. Мне донесли, что пришедшие из-за реки разбойники захватили еще одну деревню. Люди бегут от реки. Маги возвращаются в свои дома. Дорога забита.
— Сколько ты послал людей на границу? — спрашивает мигрис. — Что мне донести правителю?
— Послал пять десятков, пока больше не могу, — отвечает Асклакин, пожимая плечами. — Еще столько же ушло два дня назад. Пока через Шин идет толпа, мы должны хранить безопасность горожан.
— Думаешь, из-за магов начнутся беспорядки? — спрашивает мигрис.
— У нас в Шиниросе магов было не так уж и много, — говорит Асклакин. — Но их не было дома шесть Цветений. Их дети выросли, а жены успели найти новых мужей. Их магия ушла, им придется искать себе занятие. Может быть, кто-то и возьмется за косу, серп и цеп, но есть и такие, кто решит утолить печаль крепким вином. А где вино — там тяжелый кулак.
Он поворачивается ко мне и кивает.
— Не везде магов выгоняли с неохотой, Серпетис. Магия дает… давала людям власть над другими людьми, — говорит он. — Маги были сильнее, они умели то, чего простые люди не умели. И некоторые считали себя из-за этого дара выше остальных. Не понимая, что дар — это не их заслуга. Это просто случайность, то есть, им просто повезло таким родиться.
— В семье магов всегда кто-то из родителей несет в себе магию, — вмешивается в разговор Цилиолис.
Асклакину он не нравится, и не нравится ему то, что юноша, пусть и благородный, едва не перебил старшего по возрасту. Наместника земли, по которой ступает его нога, и хозяина дома, в котором он провел ночь и чью еду он сейчас ест.