Бессмертный избранный
Шрифт:
— Унна, — зову я. — Что-то случилось, что-то не так?
Она бросает быстрый взгляд вперед, на твердые спины мужчин и снова отчаянно борется с собой.
— Нет, — говорит она. — Нет.
Но все-таки не может сдержаться, и слова вырываются наружу.
— Инетис, ты помнишь вчерашнюю ночь? — Ее голос срывается. — Ты помнишь, что было?
Я вспыхиваю. Должно быть, сон был слишком ярким. Я кричала? Стонала? Я начинаю бормотать извинения, но она перебивает меня, не дослушав:
— Я не помню, что было. Но я проснулась оттого, что ноги мои мокрые и замерзли, и постель промокла.
Я слушаю ее и вижу в глазах ее страх.
— Я куда-то выходила? Ты не заметила?
Я качаю головой. Я уснула, едва коснулась головой подушки. Только вышла однажды в отхожее место, но когда вернулась, Унна была на месте и спала в своей постели. Я говорю ей это, и она кивает так, словно уже знала.
— Я боюсь, что Энефрет все-таки приходила к нам ночью, — говорит Унна, и лицо ее белеет, становясь цвета серебряной Чеви. — Мы должны расспросить мужчин.
Она смотрит на меня, и когда я ничего не говорю, спрашивает:
— Ты точно не помнишь ничего странного? Ты сама спала, как обычно?
Я задаю себе тот же вопрос.
Мланкин и раньше мне снился. Я все еще любила его: не тирана, который выгнал меня из своего дома и своей постели и объявил меня мертвой, а человека с разбитым магией сердцем, мужчину с нежным голосом и ласковыми руками, прижимавшими меня к себе в морозные ночи долгих Холодов.
Мланкин мог быть добрым. Он мог смеяться над проделками маленького Кмерлана, касаться словно невзначай моего бедра, когда я проходила мимо, и дарить мне тот особенный взгляд, от которого мое тело вспыхивало желанием. Он мог радоваться жизни и наслаждаться ею рядом со своей женой и сыном.
До тех пор, пока дело не касалось магии.
Когда речь заходила о чарах и заклинаниях, глаза его подергивались льдом, как утренние лужи в начале Холодов, а дыхание становилось тяжелым и резким. Мланкин не говорил — выплевывал слова сквозь зубы, и слова эти били прямо в сердце. Упоминать имя матери я перестала именно потому. Каждый разговор о Сесамрин завершался напоминанием о том, что стало с посланным на ее поиски отрядом.
И со вторым.
И с третьим.
Мланкин поначалу хотел не убить ее, а изгнать, но с каждой неудачной попыткой терпение его, видимо, иссякало. Я перестала говорить о матери через два Цветения после наложения запрета, когда родила Кмерлана и у меня появились другие заботы. Я поклялась страшной клятвой, что не буду учить своего сына магии, даже если он обладает той искрой, из которой потом сможет возгореться магическое пламя. Я любила Мланкина, любила своего сына и ради них готова была отказаться от части себя, даже зная, что за это мне придется заплатить.
Мланкин отослал меня прочь, пока я была в беспамятстве, но теперь я готова была прийти к нему и потребовать то, на что имею право.
Несомненно, сегодняшний сон был плодом моих раздумий. Я убеждала себя в том, что надеяться мне не на что. Говорила себе, что не могу и не стану его прощать. Он убил мою мать, он солгал Кмерлану о моей смерти. Но память о былом возвратилась ко мне. Словно в насмешку разум вернул мне воспоминание о
В день, когда меня поразило проклятие матери, мои надежды и мечты были безжалостно разбиты.
Я помню тот день, я еще не успела его забыть. После ночи страсти, так похожей на ту, что приснилась мне сегодня, Мланкин поднялся как обычно — рано. Прибыл фиур из Талаина, владения на северном краю Хазоира, и, судя по всему, дело не терпело отлагательств. Я помогла своему мужу заплести в косу светлые волосы, завязала традиционным узлом пояс сокрис, и снова улеглась в постель, потягиваясь и счастливо улыбаясь при воспоминании о словах, которые он шептал мне ночью. Кмерлан заглянул, чтобы пожелать мне доброго утра, и мы вместе с ним отправились в кухню, где нас ждала трапеза.
Я отпила холодного молока из плошки и надкусила кусочек лепешки, думая о том, чем мы с Кмерланом будем заниматься сегодня.
Мое следующее воспоминание — мокрые тряпки, которыми обкладывают мое горящее нестерпимым жаром тело сонные девушки, и слова Мланкина, звучащие словно издалека:
— Узнайте, что это за болезнь. Узнайте! Немедленно!
Вокруг меня вьются травники, и кто-то из них точно обладает магией — я чувствую ее, как прикосновение прохладного ветерка к горячей коже, но все они молчат, опасаясь сказать — и показать — слишком много.
О таких болезнях не говорят вслух в краях, где магия под запретом. В доме правителя Асморанты не должно звучать слово «проклятие», только не здесь, только не в сонной его молодой жены. И все же оно звучит.
— Лихорадка сожжет ее тело, — говорит один из травников дрожащим голосом. — Для тебя она, скорее всего, не опасна, нисфиур, но ей принесет мучения и смерть.
Я тогда услышала эти слова, но не поняла, что говорят обо мне. Я не готова была умереть. И теперь, когда я выжила, я не готова потерять своего сына. Пусть даже муж уже отказался от меня.
Мланкин снился мне и в доме Мастера. Во сне он просил у меня прощения и говорил о том, что теперь, когда магия ушла, я снова могу вернуться, и все будет как раньше. В глубине сердца мне хотелось, чтобы было так. Чтобы его предательство оказалось ошибкой, которую он совершил от испуга, от страха за свою жизнь и жизнь своего сына.
Но слова мигриса сказали мне о другом. Мланкин не может взять одну жену, если другая жива, но он может отречься от жены, которая нарушила закон. Он может отослать меня в Тмиру, обратно к отцу, если докажет, что я — преступница.
Но я не сдамся так просто. Не сдамся.
В задумчивости я пришпориваю лошадь и почти догоняю мужчин, оставив Унну позади. Серпетис оборачивается, чтобы бросить на меня быстрый взгляд, и я чувствую, как вспыхивает мое лицо, когда наши глаза встречаются.
В моем сне Мланкин был так похож на него.
Метка Энефрет на запястье неожиданно начинает болеть, и я подношу руку к губам, чтобы подуть на нее. Придержав лошадь, я позволяю Унне догнать себя. Она ничего не спрашивает, но я почти могу угадать ее мысли.