Без покаяния. Книга первая
Шрифт:
— Было бы очень хорошо, если бы на публике ты держала свой поганый рот закрытым. Ты хоть помнишь, что ты сказала супруге министерского советника? А мне теперь надо идти извиняться, и еще неизвестно…
— Плевать я хотела на тебя и на нее, — качаясь, излагала Моник. — Она, шлюха, позволяла себе такое! Чуть в штаны Роберту не влезла.
— Ты омерзительна, — с трудом выдавил из себя Элиот.
— Не омерзительнее тебя. Я ненавижу тебя и проклинаю тот день, когда вышла за тебя! Ты на себя посмотри! На себя!
Он угрожающе сделал шаг к ней, но она не испугалась. Он остановился. Адреналин бурлил в его венах, руки чесались ударить ее, но он сдержался. Моник стояла перед ним в надменной позе. Ее темные волосы были разлохмачены, по подбородку размазана губная помада, белое платье в беспорядке. Все это превращало ее вызывающую сексуальность в нечто противоположное. Он почти зримо видел, как сквозь этот прекрасный фасад явственно проступает животное — животное столь же скандальное и коварное, как сука в течке. Тоска в нелепом соединении с желанием охватила его.
— Почему ты продолжаешь пить? — спросил он, стараясь говорить спокойно.
— Да потому, что мне нравится это.
— Ты разрушаешь себя, ты падаешь и меня тащишь за собой. Неужели ты получаешь от этого садистское удовольствие?
— Не пойму, о чем ты мне здесь толкуешь. — Она покачнулась.
— Все, что ты делаешь, Моник, направлено на то, чтобы разрушить меня.
Пьяный смех, которым она разразилась, не сразу дал ей заговорить. Наконец она выговорила:
— Разрушить тебя! Значит, ты думаешь, что я только об этом и забочусь? Ты дурак, Элиот! Кроме своего собственного пупа, ничего не хочешь видеть. А тебе не приходит в голову, что я просто пытаюсь найти свое собственное счастье? И тебя не волнует, что, женившись на мне, ты превратил меня в несчастнейшее существо? И что каждый день, проведенный с тобой в браке, потихоньку убивает меня?
— Какого же черта ты вышла за меня замуж? И какого черта продолжаешь со мной жить?
— Не воображай, что я не думала об этом. И не воображай, что я не пытаюсь найти выход.
— Ты уже, кажется, нашла выход, он ведет прямо на панель или в сточную канаву.
— Если это касается Роберта, то ты сильно ошибаешься. Ты не знаешь его. Если бы не он, я бы вообще лишилась разума. Роберт стоит трех таких, как ты! Он любит меня. Обожает! И я люблю его. Люблю так же сильно, как ненавижу тебя! Если бы я могла тебя убить, Элиот, клянусь, я бы так и сделала, но просто знаю, что мне тебя не одолеть.
Он понимал, что она пьяна, но дело было не только в алкоголе. В ней говорила вся ненависть и безнадежность, накопленная за годы их супружества. Алкоголь лишь развязал язык.
— Я чувствую, что виноват перед тобой и весьма сожалею… — пробормотал он.
— Ох, только избавь меня от твоего сочувствия. Лучше засунь свое сожаление себе в задницу! — Когда она посмотрела на него и увидела на его лице отвращение, ее злоба переросла в бешенство. — Я ненавижу тебя! Ненавижу! — закричала она и набросилась на него с кулаками.
Он схватил ее за запястья.
Она пыталась освободиться, но тщетно.
— Убери от меня свои руки!
Элиот, оказавшись так близко к ней, увидел у нее на шее и плече следы засосов. Заглянув в низкий вырез платья, он увидел те же отметины и на ее пышных грудях.
Испытывая отвращение, он в то же время ощущал и боль. Когда-то он любил эту женщину, или ему казалось, что он ее любит. Как могло случиться, что он столь ужасно ошибся? Моник заметила, что его лицо вдруг стало горестным, а руки ослабли, и, улыбнувшись, отошла от него и приблизилась к зеркалу, где, пьяно покачиваясь, начала разглядывать свое отражение.
— Тебе нравится это платье? — спросила она и, не дождавшись ответа, продолжала: — Мне нравится. Я уж давно заметила, что стоит мужикам увидеть меня в нем, как у них всех сразу встает…
Элиот не клюнул на эту приманку. Он молча смотрел на ее лицо, отраженное в зеркале. Моник начала пританцовывать, дразня его разнообразными телодвижениями и скольжением рук от грудей вниз, к паху. Он смотрел на все это совершенно бесстрастно. Он понял, что даже то, утреннее, смешанное с презрением вожделение, повториться уже не сможет.
Когда она повернулась к нему, на губах ее еще оставался след улыбки.
— Послушай, Элиот, каково это знать, что твоя жена держит только таких слуг, которые обожают подглядывать за ней? Что ты при этом чувствуешь.
— Больше я ничего не чувствую.
Она ухмыльнулась.
— Ох, я так и думала. Ты просто не хотел признаваться, но это правда. — Она обошла вокруг него, задорно поглядывая из-под ресниц. — И что? Совсем-совсем ничего не чувствуешь? Даже когда пользуешь меня как самую дешевую проститутку? Выходит, тебя уже и впрямь ничто не бодрит? — Она помолчала, покачиваясь и дразня его своей улыбкой. — Ты знаешь, я начинаю беспокоиться о тебе, — продолжила она. — Я опасаюсь, как бы ты совсем не утратил свои мужские способности.
Ее прохладная рука коснулась его груди. Он не пошевельнулся. Она легонько поскребла ногтями по его плечу.
— Мы используем доброе старое средство, как в старые дни. Ты что, и сейчас ничего не чувствуешь?
Элиот испытывал одно желание: дать ей пощечину.
— Я даже не уверена, осталось ли в тебе что-нибудь мужское, — сказала она, и ее рука скользнула вниз, к резинке его трусов. Рот ее искривился в глумливой улыбке. — Не каждый мужик способен трахнуть проститутку. Особенно если знает, что она только что вылезла из-под другого.