Безумец и его сыновья
Шрифт:
Засмеялись батькины есаулы. Алешка же твердил разбойникам:
— Но это еще не все мое умение. То я умею, что не всякому рубаке под силу, не всякому меткому стрелку. Без того моего умения и рубака не поднимет свою саблю, да и стрелок не выстрелит. Слово даю, вам будет не обойтись без того умения! Поважнее оно многих. Угадай-ка, батька!
Атаман угадал:
— Быть тебе в ватаге стряпуном!
Изгнанный монах остался на разоренных дорогах и сделался кожа да кости. Шатался он на ветру. Пришла зима, но негде было ему приткнуться. Вошел в одно село и в другое, и просил подаяние — хоть гнилых хлебцев, хоть заплесневелой муки. Не дали ему, ибо не осталось в избах ни муки, ни хлеба, а сами крестьяне ловили мышей — кошки да собаки давно были съедены.
И кряхтели в обезлюдевших деревнях одни старики, ползали одни ребятки малые. Во многих домах по лавкам лежали покойники. Монах читал над ними молитвы, их провожал в последний путь за горсть отрубей, за щепотку соли. Когда же вовсе подступал голод, и силы иссякали, твердил одно:
— Господь меня не оставит.
И ел древесную кору, и питался мхом, отыскивал в снегу корни и насыщался корнями.
В морозы развалились его сапоги, не в чем было продолжить путь — мертвецы, лежащие по сторонам дорог, были давно разуты.
Молвил тогда монах:
— Господь не оставит меня.
И шел в буран босым, в ветхом платье, с непокрытой головой, опираясь на посох, творя беспрестанно молитвы — не упал, не замерз, не был съеден волками, и твердил страшной дорогой:
— Господь даст мне силу.
Летали вокруг конные отряды, рубились саблями, гнали пленных и волокли добычу, жгли избы и грелись возле тех костров. Видел монах мучения людские и войну повсюду и так твердил:
— Господь милосерден!
И не сошел с ума.
Попался ему в пути разбойник, который тащил с собой награбленное. Злодей не тронул калику:
— Пойдем-ка вместе. Мне с тобой веселее будет.
Шли они по заснеженной равнине, никто им не встречался — стояли лишь трубы сожженных изб и попадались по обочинам могильные кресты.
Сказал, усмехаясь, тать:
— Эй, монашек! Смотрю на тебя и думаю — куда направляешься, что ищешь на этом свете? Не Бога ли разыскать стремишься? Пустое то дело — на Руси Бога отыскивать! Погляди на меня — знаю я путь свой, ведаю, куда спешить, наполняюсь радостью и весельем! Есть смысл в жизни моей — раздеть заблудившегося ротозея, побаловаться с девкой, стянуть поболее золотишка. На дорогах я и ранее пошаливал, забирая добро у купчишек, а ныне подавно весела моя жизнь! И не снилась раньше такая добыча! Не было ранее такой воли, какая сейчас повсюду. Вот одет, обут и желаю лишь, чтоб война шла поболее. А ты наг и бос, и сам не знаешь, доберешься ли еще до какой печи — даже я не польстился на рваное твое платье! Видишь, там огни на курганах? То ждут меня с добычей товарищи. А кто ждет тебя? Голодная степь уложит, волки приласкают, обгложут твои кости — да нет, и зверю ты не нужен, много нынче у зверя корма, сыт он человечиной! Бросай свою рясу — отправляйся гулять со мною. Знавал я попов, которые нынче кистенем не гнушаются!
Ответил монах разбойнику:
— Поистине, крохотен смысл твой, лихой человек. Мал для меня, мне большего надобно.
Посмеялся тогда вор над убогим и свернул к степным кострам. Монаха ждала голодная степь — пошел он в степь.
Попался ему раненый комиссар — замерзал на обочине, глаза его уже закатились. Спас монах большевика от верной смерти, дотащил до людского жилья, ухаживал, словно за своим братом, перевязывал раны, спасал от холода.
Когда отступила болезнь, принялся большевик упрашивать блаженного:
— Есть огонь в жизни моей — не страшна сама смерть, не страшны мучения… Но ты чего ждешь на земле? Куда бредешь, зачем? Отправляйся со мною — собирать оружие, кликать новых солдат Революции! Не гоже прозябать, когда возгорелась борьба. Знавал я бывших священников — заправские нынче они бойцы.
Монах же отвечал:
— Мал для меня твой смысл!
Ушел большевик, а монах твердил, питаясь корой и снегом:
— Поистине, крохотен смысл комиссаров!
А плут у разбойников отъедался.
Отправляясь вслед за молодцами по селам, по деревням, всегда он возвращался с добычей. Лежали в его телеге связанные поросята, кучами были навалены безголовые куры, вез также мешки с мукой и крупами. И наказывал новый повар товарищам разводить огромный костер да ставить котлы. Сам у тех котлов стряпал с утра до вечера: жарил на вертелах гусей, наваривал каши и поросят поливал их собственным жиром, приготовляя с подливками.
Возненавидели крестьяне нового повара: убегали со скотиной, прятали хлеб, заматывали платками поросячьи морды, чтоб в тайных местах те ненароком не хрюкнули. Лили слезы и проклинали обыватели прожорливого Алешку, слали на голову разбойника проклятия и заговоры — он же вел счет курам и уткам и был лишь тем озабочен, как уместить на своей телеге награбленное.
Отправились крестьяне к самому атаману и жаловались на душегуба:
— Не ты ли, батька, обещал от белых да красных спасать наши села? И за то согласны были кормить твоих молодцев. Но вот твой стряпун выгребает по избам последние крохи, выметает все до песчиночки, даже дерьмом не брезгует — вот уж страшен стал почище генералов, почище комиссарских отрядов!
Рассердился атаман, приказал привести стряпуна. Явился на суд Алешка; и в одной руке держал ощипанную утку, а в другой черпак, отвисала его рубаха от связок лука и чеснока, положил он впридачу за пазуху еще и капустный кочан, рот его был набит кашей.
И повалился в ноги:
— Не вели казнить, батька! Любят меня гуси-лебеди. Куры сами готовы ко мне бежать. Обожают меня поросятки — то-то поднимают ласковый визг, то-то похрюкивают, когда заскрипит вдали моя телега. Скажи, не был бы я так любим скотиною — разве возвращался бы в лес не с пустыми руками? Не знаю сам, что и поделать, когда отовсюду бегут да набиваются. Не могу пройти мимо такого кудахтанья, такого благодарного хрюканья! Как бы молвят: «А вот и меня возьми, утицу. И я, свинка, готова залезть в твою корзинку». И такой визг устраивают, что никакие платки, повязанные на морды, не могут их удержать.
Засмеялся атаман, сменил гнев на милость, но пригрозил: снимет шкуру со стряпуна, если далее будет он обижать крестьянина.
Алешке того и надо было.
Было много у атамана коней — но выбрал плут себе самую упрямую кобылу, с нравом бродливым и хитрым. Глядя на такого всадника, покатывались молодцы со смеху:
— Жердина на бочке красуется.
Не слушалась Алешку лошадка, и плут свирепо к ней обращался:
— Куда суешься по буреломам, колдобинам? Ужо я тебя, вислоухая мякина. Ужо окаянная беспутница, слепая безобразина, не миновать тебе, подлая, плетки…