Безумные грани таланта: Энциклопедия патографий
Шрифт:
Особенности творчества
«Фантазия, лишенная разума, производит чудовище; соединенная с ним, она — мать искусства и источник его чудес» Гойя
«От эскизов для королевских гобеленов Гойя перешел к жанровой живописи, к быту, но это “быт” не в общепринятом смысле, не изображение будничной действительности, а болезненные сновидения, обвеянные жутью и мраком. Кисть Гойи вдруг звучит диссонансом, точно это чья-то другая кисть. Недавно еще казавшаяся таким пестрым праздником жизнь отражается теперь в мозгу Гойи — и без достаточных на то субъективных оснований — как сказка ужаса и безумия. Прошлое и настоящее одинаково производят на художника впечатление мрачной фантасмагории, тяжелого кошмара». (Фриче, 1912, с. 101.)
«…В гравюрах и рисунках, в росписях “Дома Глухого” передает свои кошмары и галлюцинации: он порождает чудовищ, созывает колдуний, он открывает дверь безумию. Ему подвластны “формы, которые могут существовать лишь в воображении людей”, и, замкнувшись в своей глухоте, он изживает страх одиночества, сражаясь карандашом и кистью с осаждающими и дразнящими его демонами». (Пийеман, 1998, с. 37.)
«Глядя на трагические гротески Франсиско Гойи, Шарль Бодлер (надо сказать, тоже весьма нерадостный поэт) писал: “Гойя — дьявольский шабаш, где мерзкие хари / чей-то выкидыш варят, блудят старики, / молодятся старухи, и в пьяном угаре / голой девочке бес надевает чулки”». (Безелянский, 1999, с. 69–70.)
«Тяжелая болезнь (страшные шумы и головные боли, нарушение равновесия) отрывают художника на два года от работы. Только в начале 1794 года он берется за кисть, но слух потерян, и потерян навсегда. Отрезанный от мира, замкнувшийся в себе, сорокавосьмилетний мастер начинает острее чувствовать, глубже понимать, вдумчивее работать. В середине 1790-х годов в творчестве Гойи происходит перелом. Мрачные стороны испанской действительности встают перед ним во всей их неприкрытой наготе». (Мытарева, 1968, с. 92.)
«Случается и так, что больной переносит психотические приступы шизофрении и выходит из них иным человеком, но без грубого дефекта личности, вынося из бездны психоза стремление исследовать неведомые ему до того глубины. Возможно, приступы болезни по-своему помогли творчеству… Ф. Гойи…» (Волков, 2000, с. 443.)
«Гойя будет жить, так и не приспособившись ни к одному из двух миров — ни к миру традиции, ни к миру культуры, — то есть без надежного убежища, в непрерывном смятении и неуверенности. Глухота доведет все это до границ патологии, замкнув в томительном одиночестве человека, который по складу своего темперамента должен был жить средою, постоянно чувствовать прикрытие среды и ее давление — только тогда он откликался, выказывая самые личностные стороны своего существа. А жизненный шок, в который повергает его перемена окружения, дает удивительный результат: вырвавшись из традиций, в том числе и из традиций живописи, в которых он жил до этого, обязавшись взирать на все из отдаленных областей рассудка и не принимать первичного, Гойя высвобождает и как бы пробуждает от спячки свою самобытность. Все историки единодушно признают совпадение между переходом Гойи в новую социальную среду и появлением его великой живописи, состоящей из новшеств и дерзновений, которые, обгоняя друг друга, стремятся вперед, достигают пределов искусства, преступают эти пределы и пропадают в чисто маниакальном произволе». (Ортега-и-Гассет, 1991, с. 533–534.)
Оставим в стороне дискуссионный вопрос об инфекционных и возможных соматических заболеваниях, которыми страдал Гойя во второй половине жизни. С психиатрической точки зрения более интересна патология личности у молодого художника. Мы имеем дело со специфическим расстройством личности, возникающим обыкновенно в подростковом возрасте и сопровождающимся отсутствием критики к патологическим особенностям своего поведения. Отдельные подтипы личностных расстройств представляют собой относительно гетерогенные образования с размытыми границами как друг с другом, так и с нормой. На основании большинства симптомов можно говорить о наличии у Гойи параноидного расстройства личности, хотя для нас важнее сам факт соединения психопатологии и гениальности.
ГОЛДСМИТ (Goldsmith) ОЛИВЕР (1728–1774), английский писатель-сентименталист.
«Все члены его семьи отличались расточительностью… Сам Оливер рос мальчиком, который не обещал ничего хорошего. Хотя он и стал рано писать стихи, но в школе считался “непробиваемо глупым”; по словам его сестры отличался “необъяснимым чередованием приступов радости и уныния”. Таким психическим состоянием можно объяснить его мальчишеский побег из дома на шесть недель, а также последующие продолжительные странствования по континенту… В его характере преобладала в сильной степени выраженная склонность к безделью. А снисходительные биографы видели в нем в первую очередь гения, осужденного перебиваться с хлеба на квас и сочинять где-нибудь на чердаке свои бессмертные творения. Молодой человек, разумеется, должен был бы лучше использовать предоставляющиеся ему шансы устроиться в жизни, если считать идеалом жизни счастье, и никто еще не терял эти шансы более порочным образом, чем Голдсмит. Он был зачислен в колледж, несмотря на то, что считался в учебе “тупицей”. Но ни тогда, ни позже он не ударил пальцем о палец, предпочитая существовать за счет родственников. Занятие литературой соответствовало его характеру лентяя и бродяги, и деньги лились на него потоком, как только он что-нибудь опубликовывал. В последние годы жизни Голдсмит получал до 800 фунтов в год, пожил в бедности, покупая в долг даже молоко, и умер, оставив 2000 фунтов долга, занятых им у друзей без малейшего намерения когда-нибудь расплатиться с ними… Голдсмит умер от какой-то нервной болезни, которая проявлялась сильными болями в лобной части головы». (Nisbet, 1891. с. 99— 100.)
«Неказистый на вид, перенесший в детстве оспу, терявшийся на людях, скованный и косноязычный, чуждый каких бы то ни было потуг на светскость и прекрасно чувствовавший себя среди бедняков — и по сей день изображается иными биографами как чудак без царя в голове, безалаберный и непутевый… Этот “чудак” не посвятил ни одного произведения знатному лицу — случай по тем временам исключительный, не принял ни выгодных предложений от правительства, ни милостей меценатов. Чудачества и странности тоже были, но они помогали ему выжить, остаться самим собой… Немало испытал и повидал, прежде чем взяться за перо. На последние гроши, собранные родственниками, он едет в Эдинбург изучать медицину, откуда перебирается вскоре в Голландию, в Лейденский университет, но, не проучившись и года, отправляется пешком в странствия по Европе… Его письма полны жалоб на непосильный труд, на постоянную спешку. К сорока годам здоровье писателя было подорвано, и последние десять лет он беспрерывно и мучительно болеет — астма, больные легкие, больное горло, ревматизм, болезненная раздражительность… Теперь он путешествует по курортам, тщетно ища облегчения, а его корреспондентами становятся врачи, которым он подробно описывает свои страдания и предпринятое лечение. В этом смысле маршрут его героя, Мэтью Брамбла, и подробные описания недугов, которыми он потчует доктора Льюиса, автобиографичны, но только в романе все это изображено в комическом ключе, что свидетельствует о большом мужестве автора, сумевшего возвыситься над своим горестным уделом и извлечь из него столь забавную пищу». (Ингер, 1972, с. 9—10, 12.)
«По настоянию родных он стал готовиться к духовному званию, но не выдержал экзамена… врожденное легкомыслие и пристрастие к картам преграждали ему в этот период жизни путь к какому бы то ни было определенному занятию. В 1755 г. начинается его романтическое пешеходное странствие по Европе, породившее лучшую из его поэм: “Путешественник”». (Венгерова, 1993а, с. 210.)
«Одаренный, но неустойчивый психопат со страстью к бродяжничеству и циклоидным складом характера. Гипо-маниакальный темперамент. Легкомысленный мот, при личных контактах — простодушен и наивен. К концу жизни депрессивен; возможно даже замаскированное самоубийство». (Lange-Eichbaum, Kurth, 1967, с. 373.)
Мы без особого внутреннего сопротивления соглашаемся с диагнозом «умственная отсталость» в отношении какого-нибудь художника и совсем не удивляемся, когда встречаем его у монархов. Но сочетание умственной отсталости с литературным творчеством?! Однако легкие степени умственной отсталости («атипичная олигофрения») могут проявляться лишь в некоторых сферах жизни и не мешать развитию других, в частности, литературных способностей. Известный немецкий психиатр Э. Крепелин недаром допускал, что «олигофрен может, несомненно, больше, чем знает». Во всяком случае, некоторые патографии невольно заставляют допустить подобную возможность. У Голдсмита можно предположить в основном благополучно компенсировавшийся в юности период легкой умственной отсталости. Но в последующем постоянно продолжали доминировать инфантильные черты с эмоциональной неустойчивостью и нарушением влечений.
ГОЛУБКИНА АННА СЕМЕНОВНА (1864–1927), русский скульптор, творившая преимущественно в духе импрессионизма и стиля модерн.
Общая характеристика личности
«…Полнейшая непрактичность и неумение устраивать свои дела… Личные же расходы у нее были минимальные. Она не замечала, что ест, во что одевается. Костюм всегда состоял из серой юбки, блузы и фартука. В парадных случаях снимался только фартук… Питалась часто одним чаем с хлебом, или варила на несколько дней суп… Художники и знакомые удивлялись мрачности ее характера». (Губина, 1983. с. 142, 151.)