Беззвёздная дорога
Шрифт:
******
Сейчас если бы Фингон смог, он бы отвернулся. Ибо это было место, которое он помнил — и не помнил, он знал, что именно вскоре увидит — и ему было стыдно. Но хотя дорога была свободной, она не была прямой, так что ему приходилось внимательно следить за тем, куда он ставит ноги и быть внимательным к тому, что могло произойти. Призрачные многоногие существа таились в тени вокруг него, и затем и там, и здесь вспыхнули огни, которые ничего не осветили. Во тьме послышались крики и звон оружия. Фингон помнил это — он был в авангарде войска своего отца, и как раз во время прихода Тьмы он пришёл к берегам Моря, и вот так он услышал крики и звон стали.
По обеим сторонам от Фингона вспыхнули тонкие, призрачные образы и ещё больше их пошли за ним. Слева и справа он краем глаза увидел своих кузенов — Ангрода и Аэгнора, высоких, белокурых, воинственных, — но полупрозрачных; оба взглянули на него, и огни, которые искрились в безбрежной ночи, сверкали и в их глазах. Перед ними лежало тёмное, мягко волнующееся море, и за нам были ровно стоявшие белые корабли тэлери. Фингон мало думал об этой минуте в годы изгнания, поскольку многое другое занимало его мысли в Средиземье, и кроме того, память об этом была слишком тяжела, чтобы вглядываться в неё слишком близко. Но в конце концов, он тоже был вынужден вернуться к этому воспоминанию, — ибо наконец, он также вкусил горечь Смерти. Он мало думал об этом в Средиземье, — но в Обители Мандоса он почти не думал ни о чём другом.
Сначала долгое время его сердце твердило: но что же ещё я мог сделать! Они же были моими двоюродными братьями! Потом, когда эта защитная реакция, это раздражение начали казаться неубедительными, он старался, гневаясь всё больше и больше, отвратить от себя вину. Это их преступление, а не моё. Я не хотел ничего плохого. Я просто не знал. Однако на душе у него было беспокойно, и он долго повторял снова и снова в тёмных залах — Я же не знал! — хотя тут не было никого, кого он мог бы в этом убеждать. Прошло много долгих, беспокойных лет, пока Фингон наконец пришёл к новой мысли; он подумал: ведь то, что он просто не знал — или что он этого не хотел — не было для него оправданием.
Тогда он немедленно осознал, что же он должен сделать, и почти как только, как он это понял, Мандос отослал его прочь без единого слова. Облекшись заново в плоть, он снова прошёл по берегам Эльдамара и на закате прибыл ко двору Ольвэ, и здесь он выразил ему полную покорность и ждал, коленопреклонённый, склонив голову. Ничто из того, что делал Фингон за всю свою жизнь, не вызывало у него такого страха. Король тэлери мрачно посмотрел на него, и сказал, что приход его был опрометчивым и поспешным, как и все его прежние поступки. Фингон затрепетал перед ним.
Тогда Ольвэ сказал, что у него самого и у всех его людей есть более насущные дела, нежели сидеть день и ночь, судя кающихся нолдор; в любом случае это дело Мандоса, а Намо, надо полагать, знает своё дело. Так Фингон узнал, что он не первый, кто пришёл из чертогов Мандоса на этот берег — ибо многие до него прошли этим путём, с тех пор, как Финрод первым из всех изгнанников прибыл, дабы преклонить колена у ног своего родича и тот затем поднял его. Ольвэ поднял и Фингона и сказал ему, что если бы он остановился и спросил кого-нибудь, то мог бы узнать, что обычно эта церемония свершается в третий вторник месяца, что до этого времени просители должны ждать и каяться, а Фингон прибыл на неделю раньше, чем следовало. «Отважный? Уж скорее — торопливый!» — сказал тогда король, и многие рассмеялись. Фингон покраснел, услышав это, но если этот смех был худшим в его наказании — и это действительно было так — то он понимал, что это была гораздо более милосердная участь, нежели та, которую он заслужил. После этого он отправился, чтобы жить среди бывших изгнанников на Тол Эрессеа, где те, кому они причинили зло, не были бы вынуждены ежедневно терпеть их у себя перед глазами. И так затянутые раны излечились, превратившись в шрамы, а шрамы начали медленно бледнеть; и время от времени, когда прошли века, некоторые тэлери приплывали, чтобы повидаться с ними.
Однако теперь Фингон снова стоял на берегу моря, справа и слева от него — Ангрод и Аэгнор, а за ним — армия призраков. Маэдрос выскочил из тьмы; из пореза на его щеке текла кровь, и он дико расхохотался, и радостно обратился к нему по имени.
– Нет, мы ещё не разбиты — не сдавайтесь, не отступайте — мы одолеем их! — воскликнул он. — Амрод, Амрас, Карантир, ещё раз! Фингон, двоюродные наши братья, я искренне рад видеть вас!
Он приобнял Фингона, обвив левой рукой его плечи; в правой у него был окровавленный меч.
— Теперь — за свободу! — яростно воскликнул он прямо над ухом у Фингона, и когда он отступил назад, его улыбка была страшнее, чем был его смех, и огни, не освещавшие ничего, тоже сверкали в его глазах.
И потом он повернулся и побежал обратно, во тьму, и Фингон ощутил в своём сердце некое движение, которое было воспоминанием о том, как он впервые вкусил радость битвы. В то же мгновение трое призраков рванулись вперёд, обнажив клинки; вот Ангрод, вот Аэгнор, и здесь же, между ними — сам Фингон, первый из троих. Он последовал за Маэдросом, и двое других последовали за ним; и всё войско Финголфина пошло за ними. Фингон протянул руку, как будто бы он мог схватить свой собственный призрак, удержать его… Однако бледная тень исчезла во тьме, и вся рать призраков толпой устремилась мимо него к своему страшному делу. Они не хотели ничего плохого. Они не знали. Они не остановились, чтобы спросить.
Фингон снова оказался там один; он стоял на серой дороге и слушал боевые крики и вопли, и внезапно он подумал — Маэдрос знал. Он вполне осознавал, что делает, и он сказал Фингону смелые слова Феанора, вполне понимая, какое действие они произведут.
Дорога вела дальше. Её конечная точка не будет менее страшной, если Фингон будет ждать. У него была причина, чтобы прийти сюда. Он опустил руку в карман у себя на груди, туда, где лежал звёздный фиал Галадриэли. Он всё ещё был там.
Он пошёл дальше.
Он думал, что ему придётся увидеть всё это, сражение и резню, — но это было не так. Лишь звук битвы становился всё громче вокруг него, и больше и больше отвратительных огней вспыхивали в жуткой тьме. Даже когда он пришёл к самому краю Моря и пристаней бледных кораблей, он не увидел никого. Но вокруг него звучал плач тэлери; и затем серая дорога спускалась в воду и лежала прямо под тёмной поверхностью, будто бы плавала там. Фингон засомневался, но другого пути не было. Он ступил на неё.
Немедленно звуки, сопровождавшие Убийство родичей, прекратились. Алые огни всё ещё искрились во тьме. Белые корабли начали безмолвное движение; они скользили вместе с ним, пока он шёл по дороге. Серая дорогая шла вдоль тёмного берега. Над ней колыхалась тёмная вода, и казалось, что дорога была не толще шёлковой ленточки, однако она была достаточно прочной, чтобы идти по ней. Похищенные корабли шли вперёд под всеми парусами, хотя не было никакого ветра, который гнал бы их вперёд.
Затем корабли внезапно исчезли. Серая дорога внезапно повернула в сторону. Фингон остановился; тёмная вода плескалась у его сапог; он посмотрел на запад. Он увидел, как на берегу двигаются крошечные силуэты – те, кого изгнали из дома, те, кого оставили родичи. Он слишком хорошо помнил ледяную дорогу, которая была у них впереди.
Однако эта дорога шла дальше, через Море, и озаряли её мерцающие алые огни, которые парили над тёмной водой. Фингон крепко сжал кулаки; ногти впились в его ладони. Множество, множество ран исцелилось в Валиноре, и казалось, что каждая из них снова разорвалась. Он бросился в несправедливую битву, не задумываясь, когда Маэдрос рассмеялся и назвал его по имени, и его всё-таки предали и бросили на тёмном берегу.