Бич Божий
Шрифт:
– Он должен сделать все, чтобы удалить потаскуху из дворца, – произнесла Пелагея деревянным голосом.
– Ты имеешь в виду божественного Феодосия?
– Я говорю о Евтапии. Он знает, как это сделать.
Пятнадцать лет Пелагея не могла забыть чужого проступка, а главное – своей собственной преступной слабости. Ибо живое напоминание о ее грехопадении все это время находилось рядом. И что самое обидное, Евдокия нисколько не раскаивалась в содеянном когда-то, более того, она продолжала наслаждаться жизнью, вводя в соблазн благочестивую девственницу. Со временем такое положение стало для Пелагеи непереносимым, и она бежала в Евдомон не столько от мира, сколько от самой себя. В сущности, ей можно было посочувствовать, если бы не маниакальное упорство, с которым она преследовала женщину, ни в чем перед ней не провинившуюся, дабы скрыть свою собственную плотскую слабость. Увы, благочестивая Пелагея была большей распутницей, чем легкомысленная Евдокия, хотя мужская рука ни разу не прикасалась к ее раздобревшему к сорока годам телу.
– Я передам, – кивнул Маркиан. – Но сиятельный Евтапий ждет от тебя другого.
– Мое слово твердо, – холодно произнесла Пульхерия. – Я вернусь в Константинополь, как только блудница покинет императорский дворец.
За время, проведенное в Евдомоне, Маркиан успел изучить здесь все ходы и выходы. Самое время было обращаться за помощью к головорезам верного Савла. Впрочем, в данном случае константинопольское отребье понадобилось нотарию в качестве не столько насильников, сколько свидетелей. Ибо Маркиан был почти уверен, что до насилия дело не дойдет. Ему не составило труда подсыпать сонное зелье в пищу служанок и сторожей, охранявших покои Пелагеи. В остальном он положился на расторопного Савла, для которого не существовало ни запоров, ни замков. Римский вор с блеском проявил себя в Евдомоне, и светлейший Маркиан предстал перед Пелагеей в тот самый момент, когда она меньше всего желала его видеть. Пелагея спала одетой, в отличие от большинства римских и византийских матрон. Однако тонкая туника не смогла скрыть от глаз Маркиана изгибы ее обмякшего после сна тела. Он сам зажал ее рот ладонью и произнес раздельно, глядя прямо в ее расширенные от ужаса глаза:
– У тебя есть выбор, сиятельная Пелагея: либо мои люди изнасилуют тебя по очереди, либо ты сама добровольно отдашься мне.
Протестов не последовало даже тогда, когда он убрал руку от ее рта, зато прозвучала просьба, больше похожая на приказ:
– Пусть они выйдут или отвернутся.
– Нет, – почти пропел Маркиан, срывая с Пелагеи тунику. – Они будут смотреть, ибо мне нужны свидетели, благородная матрона. И эти люди подтвердят под присягой не только на суде земном, но и на суде небесном, что ты отдалась мне по доброму согласию, как покорная жена отдается мужу своему.
– Ты мне не муж, – прошептала Пелагея, задыхаясь от испуга и накатывающей страсти.
– По факту я им становлюсь сейчас, а Божье благословение мы получим утром. Брак будет тайным, ибо время для огласки еще не пришло.
Нотарий Маркиан разочаровал магистра двора, вернувшись из Евдомона с пустыми руками. Тем не менее Евтапий принял своего будущего наследника со всеми причитающимися по такому случаю почестями, почти как равного. Стол, накрытый расторопными слугами, буквально ломился от яств, а вино было такого качества, что Маркиан невольно прищелкнул языком от восхищения. Дворец сиятельного Евтапия своей роскошью мог удивить даже богатого патрикия, что уж тут говорить о человеке, родившемся едва ли не в конюшне. Ибо отцом нотария был простой десятник, служивший в одном из фракийских легионов. Правда, Маркиан настаивал на принадлежности своего рода к сословию всадников, но у Евтапия на этот счет были большие сомнения. Пока что нотарий с интересом разглядывал огромное по размерам яблоко, которым магистр двора собирался удивить императора, любившего всякие диковинки.
– Значит, тебе удалось вернуть расположение Феодосия, сиятельный Евтапий?
– Во всяком случае, слухи о моем изгнании утихли, а доклад, приготовленный комитом финансов, так и не был предъявлен императору. Я тебе благодарен за помощь, светлейший Маркиан. Назови сумму, которую ты считаешь справедливой платой за услугу.
– Нет, – покачал головой нотарий, – договор есть договор, а я пока не выполнил главное его условие.
– Сиятельная Пелагея всегда отличалась ослиным упрямством, – в раздражении воскликнул Евтапий.
– Про ослиц не скажу, но норовистых кобыл мне удавалось укрощать, и не раз, – усмехнулся Маркиан. – Дело не в Пелагее, а в Евдокии: она взяла слишком большую власть в Константинополе и не захочет уступить ее без боя. К тому же у нее много влиятельных союзников, ты знаешь это не хуже меня.
– Я не совсем понял насчет кобыл, нотарий, – задумчиво проговорил евнух, пристально глядя на собеседника.
– Все в этом мире преходяще, – вздохнул Маркиан, – в том числе и девственность.
– Ты стал любовником Пелагеи! – вскричал потрясенный Евтапий.
– Я стал ее мужем, сиятельный магистр, – спокойно отозвался нотарий. – Нас обвенчал отец Луканис, настоятель церкви Святого Лавра. Пока что мы решили сохранять свой брак в тайне, но скоро об этом станет известно патриарху.
Евтапий смотрел на Маркиана почти с ужасом. Сама мысль, что благочестивая Пелагея столько лет хранила свою девственность для человека с заурядной внешностью и незавидным положением, казалась ему нелепой. А брак между сестрой императора и нотарием просто невозможным. Этого не могло быть по определению! Этот брак – покушение на устои империи!
– Совершенно с тобой согласен, сиятельный Евтапий, именно поэтому я должен стать патрикием раньше, чем слух о нашем с Пелагеей браке распространится по Константинополю.
– Я тебе не верю, Маркиан, – тупо продолжал стоять на своем евнух.
– Надеюсь, почерк сестры императора тебе знаком? – спросил нотарий, протягивая Евтапию кусок пергамента.
Магистр ухватился за письмо, как утопающий хватается за соломинку. Никаких сомнений по поводу почерка у него не возникло, да и стиль Пелагеи он не смог бы перепутать ни с каким другим. Благочестивая матрона признавала факт своего падения, но упирала больше на то, что сделала это для блага империи. Если верить письму, то светлейший Маркиан был кладезем всех добродетелей и чуть ли не Божьим посланцем. Евтапий бросил злой взгляд на ухмыляющегося нотария и скрипнул зубами. Поведение Пелагеи он отказывался понимать и уж тем более принимать. У магистра появилось горячее желание запустить тяжелой серебряной соусницей в лицо, а точнее, рожу плебея, дерзнувшего поднять руку на самое ценное достояние Византии и сиятельного Евтапия – веру! Веру в то, что можно жить телом на земле, а душой на небе.
– Должен признать, нотарий, – процедил сквозь зубы магистр, – я тебя недооценил.
– Я понимаю твое огорчение, сиятельный Евтапий, – сочувственно вздохнул Маркиан. – Но люди слишком несовершенные создания, чтобы взваливать на плечи ношу, посильную разве что для богов. Наш договор остается в силе, магистр?
– Да, конечно, – кивнул Евтапий. – В этом нет и не может быть сомнений.
– В таком случае до скорой встречи.
После ухода гостя Евтапий наконец дал волю чувствам. Он разметал по полу всю посуду, заляпал соусом дорогой гобелен и едва не запустил в голову дворецкого яблоком, но в последний момент сдержал себя. Пожалел он, естественно, не дворецкого, а уникальный фрукт, который мог бы пострадать от небрежного обращения.
– Скажи Аркадию, что я жду его в кабинете, – приказал Евтапий и торжественным шагом удалился из разгромленного зала.
Аркадий являлся давним и надежным агентом магистра двора, ни разу его не подводившим за долгие годы сотрудничества. Аркадий родился эллином, но к карьере чиновника не стремился. Деньги его влекли гораздо больше, чем слава и почести. Это был ростовщик, владеющий множеством меняльных контор едва ли не по всей ойкумене. О его состоянии можно было только догадываться. Однако сведущие люди поговаривали, что денег у этого паука много больше, чем в императорской казне. Правда это или нет, Евтапий судить не брался, зато он не раз обращался к Аркадию за финансовой поддержкой и ни разу не получил отказа. Ростовщик был далеко не молод, но его стати мог бы позавидовать любой константинопольский патрикий. Лицо Аркадия дышало благородством – большое подспорье в непростом деле, которому он посвятил жизнь.