Бирит-нарим
Шрифт:
– - Нет, убежал от них, но...
Но слишком много таких, слишком часто...
Только теперь заметил, как темно и пусто вокруг: светильники не зажжены, и домашнее тепло и покой утекли из жилища, исчезли, остались лишь кирпичные стены, мертвый дом.
– - Ишби.
– - Голос хозяина звучал тихо, но казался спокойным и ровным.
– - Возьми печать, палочки для письма и таблички, те, что делал для храма... Мы уходим.
Ишби поспешил в дом, нырнул за дверную завесу, остановился на миг на пороге своей комнаты. Сердце
Думал еще несколько лет проживу здесь...
Маленький дом, тесный, всего три года как перебрались сюда, взяли другие имена, преобразились в глазах людей... Рабов не держали, жили втроем и казались соседям семьей не бедствующей, но и не богатой. Но началась осада -- и изменилось все. Как не пытайся, а не может экимму уподобиться человеку, истощенному от голода, страдающему от болезней. Ни раз и ни два уже врывались во двор люди, искали запасы зерна, проклинали и угрожали. Уходили ни с чем, -- не было в этом доме пищи, а чары экимму тушили их пыл.
Но все же -- слишком мы на виду.
Ишби завернул таблички в ткань, и, не думая ни о чем, устремился прочь из дома, к воротам, туда, где ждали его.
2.
Ночная темнота пахла грязью и гарью, липла к коже, словно речная тина. Пронзительными и близкими казались звуки: вой собак, перекличка стражи вдалеке и стон ветра. Но Лабарту не слушал голоса города, закрыл от них свое сердце. Не поднимая глаз, медленно, выводил он строку за строкой, и письмена острыми клиньями врезались в сырую глину.
Дети его сердца молчали. Ишби стоял рядом, держал печать наготове, Зу же сидела, прислонившись к стене, дремала.
И сны ее неразличимы для меня, и чувства не слышны...
Прервался на миг, побоялся, что дрогнет рука от непрошенных мыслей. Но тут же тряхнул головой и вновь принялся за дело.
Он знал эти места. Здесь, возле реки, теснились дома из простого кирпича, узкие улицы петляли, заводя в тупики, и люди опасались ходить в этих краях в одиночку после захода солнца. Шум у причалов не утихал и ночью, и если хочешь затеряться в городе, то разве найдется лучшее место?
...Но не сейчас...
Лабарту протянул руку, и Ишби вложил печать в его ладонь. Резной цилиндр коснулся глины, прокатился по ней, оставил отпечаток: символ Энлиля и имя жреца, повторенные дважды.
– - Готово, -- тихо проговорил Лабарту.
Огня он не зажигал, писал в темноте, и теперь строки казались ему черными всполохами. Невесомой была палочка для письма -- просилась вновь прикоснуться к глине. Лабарту вытер ее о край плаща, спрятал.
– - Высохнет на солнце завтра, -- продолжил он.
– - И к вечеру не придется уже прятаться тут, мы...
Он замолк, вслушиваясь в ночь. Ишби тревожно шевельнулся рядом, а Зу вскинулась, в один миг пробудившись ото сна, поднялась на ноги. Жажда была к ней близка, -- движения резкими стали и ломкими, неторопливая плавность ушла.
Но даже голод ее я едва ощущаю.
Порыв ветра ворвался под навес -- словно птица бесшумно пронеслась мимо -- и на землю спрыгнул человек.
Нет, не человек... экимму.
Опустился на колено, руки прижал к груди. Грязный плащ был накинут на плечи, спутанные волосы заслоняли лицо, но Лабарту узнал его. Всех пьющих кровь в городе он знал.
Пришедшего звали Шакету, и не так давно он поселился в Баб-Илу. Но слухи ходили, что он лучше всех знает трущобы и городские окраины, и обличье меняет так часто, что и уследить трудно, -- то разбойником становится, то жрецом Энки, то корабельщиком.
– - Лабарту.
– - Шакету говорил еле слышно, словно голосом боялся выдать то, что лежало на сердце.
– - Знай, я ухожу отсюда, жить у реки теперь не буду.
– - Я понял тебя.
– - Лабарту смотрел на него, но Шакету не поднимал глаз, и руки прижимал к груди, по-прежнему.
– - Но если уходишь, потому что боишься, что тесно здесь станет... то незачем -- завтра покину это место.
И без меня слишком тесно здесь. Слишком людно, слишком...
Да, прежде проще всего было затеряться в трущобах, но теперь, когда люди обезумели и из-за крох пищи готовы драться насмерть ... Теперь, сколько ни кутайся в грязные лохмотья, сколько ни касайся чарами встречных, -- трудно остаться незамеченным среди людей, сраженных болезнью и голодом. И чем больше экимму -- тем сложнее скрыться.
– - Незачем, -- повторил Лабарту.
Шакету взглянул на него, быстро, и вновь опустил голову, длинные пряди упали на лицо. Потом заговорил, по-прежнему тихо -- так песок шуршит, высыпаясь из ладоней на землю.
– - Место здесь стало плохое, плохая кровь... Мало в городе хорошей крови. Куда ты пойдешь?
Спросил и замер в ожидании. И хоть сидел Шакету не шелохнувшись, тревога его стала ощутимой, зазвенела в воздухе, как еле слышная струна.
Боится, что зря спросил, и смотреть мне в глаза боится...Но отчего я должен скрывать, куда отправлюсь?
– - В храм Мардука, -- сказал Лабарту. Сам не заметил, как протянул руку к табличке, едва не коснулся сырой глины.
– - Здесь я лишь на одну ночь.
Шакету кивнул.
– - Тогда простимся здесь.
– - Голос его все также шелестел чуть слышно, но смелее стал, легче.
– - Я ухожу сейчас.
Порыв ветра вновь донес вой собак и запах гари, тяжелый и горький.
– - Куда?
– - спросил Лабарту.
Шакету помедлил мгновение, и Лабарту знал, -- он взвешивает ответ, подбирает слова.
Часто так говорят со мной... В городе, что мне принадлежит, -- часто.
– - При дворце буду жить, -- сказал Шакету.
– - Там есть место для меня.