Бирит-нарим

Медведникова Влада

"Постой", -- шепнула Кэри.

Голос ее потонул в городском шуме. Лабарту мотнул головой и направился ко входу.

Не думал ни о чем, торопился, -- чары и сила расходились от него волнами, и привратник поспешно отодвинул засовы, стражники расступились, и слуги исчезли за занавесями и дверьми.

Ковер, покрывающий ступени, заглушил бы и шаги человека, -- а стремительная поступь экимму и вовсе была бесшумной. Запахи, тягучие и сладкие, пропитали все в этом жилище, и дым воскурений плыл в воздухе, причудливо свивался, распадался, тек. И от

этого першило в горле, и боль подступала к сердцу.

Но не до жажды сейчас было, не до крови.

Он толкнул дверь и переступил порог.

Зу вскинула голову, встретилась взглядом с Лабарту.

Ресницы ее дрогнули, и она шевельнулась, словно собираясь подняться навстречу вошедшему. Но осталась сидеть на подушках, лишь рукой коснулась сердца и улыбнулась.

В ней моя кровь... в ней...

Движения ее, шелест одежд, золото, солнечными искрами вспыхивающее в волосах и на запястьях, -- все отступало, меркло. Слишком холодно стало в этом жарком городе, слишком тесно и душно.

– - Я знаю, -- сказал Лабарту.
– - Ты хочешь меня убить.

Так тихо стало, что слышал шаги слуг вдалеке, свое и ее дыхание, и движение воздуха, приторного, сладкого. Но лишь краткий миг длилось молчание.

Зу крепче прижала руку к сердцу.

– - Как можешь говорить такое?
– - Голос ее звучал оскорбленно, и глаза непроницаемы были, темны.
– - Разве могу я...

Да... Никогда не думал, что это возможно...

Смотрел на нее, и воспоминания теснились, вспыхивали и гасли. И не мог понять, не верил. Зу, чье платье он порвал на берегу Евфрата, Зу, которую ударил потом, уча путям экимму, -- она это? Чужая женщина в золоте и пурпуре, сидящая в комнате роскошного дома, в лучах солнца, -- кто она?

Всегда была чужой.

– - Я знаю все, -- сказал Лабарту.
– - Молчи, не трать зря слов.

Зу опустила руку. Глубоко вздохнула, словно пытаясь удержать ответ.

Тяжело было смотреть на нее, и Лабарту поднял взгляд к окну. Стена из желтого кирпича виднелась там, и осколок неба. И, глядя в осеннюю синеву, Лабарту заговорил вновь, и словно издалека слышал каждое свое слово.

– - Думала, стану драться за Врата Бога -- ошиблась. Этот город -- мне не нужен. Оставлю его и уйду, и делай здесь, что хочешь.

Жажда полоснула по горлу, и голос пропал на миг. Позабыв, что решил смотреть лишь на небо, Лабарту взглянул на Зу.

Скулы ее побелели, а руки сжались в кулаки, но сидела она не шевелясь, как зачарованная.

Но я не зачаровывал ее... Я никогда бы... никогда...

– - Но ты будешь жалеть, -- продолжал Лабарту. Жажда царапала сердце, льдом пробиралась в кровь.
– - Дни пройдут или годы, но ты пожалеешь. И о том, что меня не будет здесь, и о том, что избрала такой путь, и о том, что полагаешься на Хинзу...

"Хинзу", -- прошелестело эхо в глубине души. Лабарту узнал этот голос, насмешливый и острый, -- голос жажды.
– - "Хинзу, которого во всем поддерживают многие экимму Баб-Илу..."

– - Пожалеешь, что связалась с Хинзу, -- упрямо повторил Лабарту, и жажда умолкла, искрами боли растеклась по телу.
– - Он самонадеян и глуп, и ты еще поймешь.

Зу рассмеялась, откинулась на подушки.

– - Не знала прежде, кто из вас сильнее, -- произнесла она.
– - Но раз ты бежишь от Хинзу, стало быть, сильнее -- он!

Ярость захлестнула, и сам не знал, как удержался -- хотелось ударить, проломить непрочную стену. Чтобы посыпались обломки кирпичей, опрокинулись бронзовые светильники, сбежались слуги и пролилась кровь. Чтобы выжившие в страхе смотрели на гнев демона.

Лишь дети и безумцы поступают так.

Разжал кулаки и в последний раз взглянул на Зу.

– - От тебя и от этого города я устал, -- сказал он.
– - Я ухожу, мне больше нет дела до вас.

И, развернувшись, устремился прочь, -- вниз по лестнице, на улицу, и дальше. В поисках крови влился в толчею, в людской водоворот, следил за солнечным огнем в жилах прохожих, шел по следу. Но, даже утоляя жажду, не мог забыться, не думать.

Дитя моего сердца, как она решилась на такое?

2.

Хоть ждать в неизвестности -- хуже всего, но все же Ишби остался возле дома. Смотрел, как солнце ползет по небу, как меняются тени. А на город старался не поднимать взгляда -- и без того тревога и страх поселились в душе. Снова и снова повторял себе: "Он сказал, что не тронет Зу". И: "Они не смогут одолеть Лабарту". Но не помогало это, чувствовал, -- жизнь, привычная и ясная, рассыпается, словно храм, построенный детьми из песка. Тяжело было ждать здесь, у канала, но еще страшнее -- идти в город, узнавать вести.

Останусь здесь до вечера и на всю ночь, пока не придет пора выходить на охоту.

Но не пришлось.

Солнце еще не опустилось к закату, когда Лабарту вернулся.

Отзвук чувств хозяина коснулся души, и Ишби был рад, что не ощущает их так ярко, как прежде.

Лабарту поднялся по тропе и остановился у порога. Тонкая ткань рубахи на вороте пропиталась кровью, и следы той же крови были на губах хозяина. Мгновение он молчал, а потом повернулся к Ишби и сказал:

– - Не могу оставаться здесь. Сегодня же -- уйду.

И скрылся в доме. А Ишби не пошел за ним, вновь ждал, надеялся, что хватит сил задать вопросы, узнать. Но по-прежнему давила тревога, и мысли, как и мир, рассыпались песком.

Лабарту откинул дверную занавесь, вышел, и Ишби поверил, что и впрямь хозяин собрался в дальний путь. Ведь вместо богатых одежд Баб-Илу была на нем белая длинная рубаха, и перепоясался он простым поясом, без узоров, без бахромы.

Неужели и вправду... прямо сейчас отправляться в дорогу?

Лабарту стряхнул с рук тяжелые браслеты, снял амулет с шеи, вынул золотые серьги и вдел простые, медные, -- змеи кольцами свивались на них. Дорогие украшения спрятал в пояс, набросил на плечи плащ из грубой ткани -- и неотличим стал от сотен странников на дорогах.