Бироновщина. Два регентства
Шрифт:
— Ну, пойди же ко мне, дружочек, пойди! — попыталась переманить его к себе цесаревна.
Ее чарующая улыбка вызвала светлое отражение на его пухлом, бледном личике, в его бледно–голубых глазах, но природная дикость взяла верх, и он уткнулся головкой на плече старушки.
— Ах ты золотая головушка, голубок мой сизокрылый! — умилилась Юшкова.
— Но отчего он у вас все еще такой хилый? — спросила Елизавета Петровна.
— Тьфу, тьфу, тьфу, не сглазьте его, ваше высочество! С самого ведь рождения доктора эти пичкают его своими лекарствами, а желудок не варит, да и все тут. Прогневили мы, знать, Господа! Солнышко ты мое красное, болезный ты мой! Диви бы, мы его
— А вон тут над изголовьем будет большой образ его Ангела–Хранителя с неугасимой лампадой, — подхватила Анна Леопольдовна. — Пишет его наш славный художник Алексей Поспелов. Пока не окончит, я не велела ему брать никаких других заказов.
— А для плезиру нашего светика Ванички вон над окошком и канареечка повешена, — добавила опять Юшкова.
— Но спать она ему не мешает? — спросила Елизавета Петровна.
— Ай, нет–с! Она у нас ведь ученая: самой Варлендшей обучена выпевать куранты, да не иначе как ежели ножичком этак по стакану поводить. Тут, доложу вам, таково зальется, индо уши развесишь! Свету божьему тоже радуется и другим душу веселит. Всяк по–своему Творца хвалит. Угодно вашему высочеству тоже послушать?
— Нет, милая Анна Федоровна, как–нибудь в другой раз, — мягко уклонилась цесаревна.
Между тем кузина ее Скавронская тихонько шепталась в стороне со своей подругой Лили.
— Как я счастлива, Лили, если б ты знала, ах, как счастлива! — говорила она. — Мы видимся теперь с Мишелем каждый день…
— А когда же ваша свадьба?
— Т–с–с–с! Официально мы ведь еще не обручены.
— Но он сделан уже камер–юнкером цесаревны…
— Камер–юнкерского жалованья, милая, все–таки не хватает, чтобы завести свой дом. А жить на счет жены он не хочет. Мы подождем еще годик. Куда нам торопиться? Да и есть своя прелесть, я тебе скажу, быть этак тайной невестой. А у тебя, дорогая моя, сердце все еще пустует? Говорили что–то про Манштейна: будто бы он с горя, что ты ему отказала, зарылся в провинцию.
— Ах, нет! — поспешила Лили разуверить подругу. — Ничего у нас с ним не было… Я и думать о нем уже перестала.
— Так отчего же ты такая скучная? Знаешь что: нынче вечером у нас собирается молодежь на чашку чаю. Вот бы тебе приехать тоже, чтобы порассеяться!
— Но я же никого у вас не знаю.
— А моего Мишеля? А Пьера Шувалова?
— Михаиле Илларионычу, кроме тебя, ни до кого теперь нет дела, а Шувалов заворожен уже Юлианой.
— Ну, все равно. Вот я приглашаю Лили приехать к нам сегодня вечером, — обратилась Скавронская к цесаревне.
— Да, в самом деле, Анюта, отпусти–ка ее к нам, — подхватила Елизавета Петровна, ласково прищурив на Лили свои звездистые очи. — Она прехорошенькая и будет иметь большой успех у наших ферлакуров.
— Заневестилась девка, — пора на торг везти, — поддержала Юшкова.
Все рассмеялись, даже сама Лили.
— Смейтесь, смейтесь, — продолжала Юшкова, — а всякая невеста для своего жениха родится. Может, нынче–то как раз и суждены ей первые смотрины.
— Дай Бог, дай Бог! — сказала не менее самой Юшковой суеверная Анна Леопольдовна. — Но с кем я отпущу ее? Она еще такой ребенок… Будь у меня помоложе обер–гофмейстерина…
— А на что же у тебя, душенька, новый обер–гофмаршал, молодой Миних? — заметила цесаревна. — Человек уже женатый, стало быть, безопасный.
— И то правда.
На том и порешили.
В девятом часу вечера из двухместной кареты, подкатившей ко дворцу цесаревны на углу
Охорашиваясь перед зеркалом в вестибюле, Лили оглядела свое отражение с критической точки зрения и должна была признаться себе, что такой свеженькой, миловидной блондинки не было, пожалуй, ни одной среди всех придворных барышень и немецкого, и русского лагеря.
«Прехорошенькая!» — мысленно повторила она похвалу цесаревны и с простительным самодовольством улыбнулась своему двойнику.
Вдруг в том же зеркале позади нее отразился молодой конногвардеец и, как бы в ответ на ее улыбку, тоже улыбнулся. Она вспыхнула и, гордо вскинув головку, обернулась к своему кавалеру:
— Идемте, граф!
Они стали подниматься по красному сукну лестницы меж двух рядов лавровых и померанцевых деревьев. На повороте лестницы в огромном зеркале она неожиданно снова увидела себя во весь свой стройный рост с высоко взбитой прической, и снова ей вспомнилось:
«Прехорошенькая!»
Но, переступив порог ярко освещенного зала, где было уже несколько военных и штатских, она ощутила вдруг неодолимый прилив робости и растерянно оглянулась. К счастью, в тот же миг к ней подлетела Скавронская.
— А я, милочка, боялась, что ты все–таки, пожалуй, не приедешь.
И, взяв подругу под руку, она подвела ее к цесаревне.
— Очень рада, что дебют свой вы начнете именно у меня, — милостиво приветствовала ее Елизавета Петровна. — Фарватер у меня неглубокий, без всякого прибоя, но научиться плавать можно, только войдя в воду.
— Я, ваше высочество, с большим удовольствием приму на себя обязанности бадемейстера (учителя плавания), — развязно заявил тут, выступая вперед, знакомый Лили, поклонник Юлианы Менгден, Петр Иванович Шувалов, который как и старший брат его Александр Иванович, был камер–юнкером цесаревны.
Для молодых людей русского лагеря Лили, как камер–юнгфера принцессы, не существовала. Теперь же на нее, как на фрейлину правительницы, были устремлены со всех сторон любопытные и, по–видимому, искренне восхищенные взоры, так что бедняжка не выпускала руки своей подруги и крепче к ней только прижималась.
Зал быстро наполнялся все новыми гостями. Стали разносить чай с легким печеньем. Елизавета Петровна в качестве хозяйки находила время сказать каждому несколько приятных слов. Разговор происходил большею частью на французском языке, а русская речь пересыпалась французскими bon–mots, [14] как необходимою приправой. Лили, не совсем еще овладевшая французским языком, больше отмалчивалась и на обращаемые непосредственно к ней вопросы отделывалась лаконическими: «oui, monsieur», «non monsieur». [15] Тем внимательнее прислушивалась она к разговору других. Чего–нибудь глубокомысленного или государственной важности искать в этой великосветской болтовне было, конечно, нечего, в лучшем случае то были занимательные столичные новости, пикантные анекдоты, а то просто набор пустых фраз, которые произносятся без всякого размышления и на которые отвечают, думая о чем–нибудь постороннем или вовсе ни о чем не думая. Но печать отменного приличия лежала на всех, и блестки светского остроумия вызывали только легкий, корректный смех.
14
Остроты (фр.).
15
Да, мосье, нет, мосье (фр.).