Благородна и благочестива

Погожева Ольга Олеговна

Камилла молчала, ожидая продолжения. И рук от ледяных ладоней паладина не отняла.

– Я впервые ощутил мужское желание и… в груди родилось жжение. Знакомое и ненавистное. Я не успел даже понять, что происходит – лишь ощутил, как с губ моих срывается разряд – и пронзает её насквозь. Далия упала замертво. Прямо там, в поле. Под ясным голубым небом.

Патрик Блаунт замолчал, и сердце Камиллы вдруг дрогнуло. Наследница Эйросского рода стиснула их крепко сцепленные руки, показывая, что не будет отрицания, не будет отвращения. Паладин это ощутил, потому что сглотнул и продолжил – упрямо, через силу:

– Я не стану описывать, что пережил в тот день. Скажу лишь, что в отчаянии и ужасе я спустил имение, чтобы отречься

от собственного дара и имени, и сбежать подальше из родных земель. Меня никто не обвинял, но я сам себя осудил. Безжалостно и неумолимо. Не знаю, что ещё бы я натворил – убил бы в приступе безумия всё поселение или наложил на себя руки – если бы тогда, в таверне, не появился духовник. Отец убитой мною Далии. Его звали… пэр Доминик. И он единственный понял, что произошло. Не знаю, как ему хватило… мужества не возненавидеть убийцу единственной дочери. Откуда столько силы духа, чтобы забрать озлобленного, безумного мальчишку домой – а затем отправиться с ним в орден Отца? Чтобы защитить и уберечь, как он потом признался. Я всем обязан пэру Доминику. Он пробыл со мною первые три года, проследив, чтобы меня приняли в ордене и чтобы я успокоился, стал на путь света – а затем отправился на служение на Зелёные Острова. Горе всё же подкосило его – пэра Доминика разбили болезни, он стремительно состарился, но никогда, ни единым словом или взглядом, не напоминал мне о случившемся. Я помнил сам. Знаешь, что оказалось тяжелее всего?.. Сносить его бесконечную доброту. Пэр Доминик лишь раз, утешая меня на исповеди, позволил себе обронить: «Отец забрал у меня дочь, но подарил сына. Я счастливый человек, Патрик Блаунт».

Паладин приподнялся на подушках, не отпуская её ладонь. Сел, дыша тяжело и рвано, словно после долгого бега. Потёр грудь, словно у него, молодого воина, заныло сердце. Пальцы его вновь потеплели – никак, её стараниями. Да и мертвенная бледность уступила наконец живому, хотя и неровному, румянцу.

– С тех пор я не покидал орден. Три года я провёл в учении, познавая собственную силу и принимая дары Отца. Из меня вырастили воина Храма, потому что едва ли моё мятежное сердце могло бы стать сердцем исповедника и духовника. Тринадцать лет я служил ордену, отправляясь на задания во все земли Мира. Я наконец-то вырвался из родных земель и стал свободен, как ветер – то, о чём всё детство мечтал. Вот только я ни на шаг не отступал от приказов священства и не выходил из ордена. И женщин так и не познал. И духовные заветы исполнял истовее, чем самый светлый из праведников…

Значит, не солгал ей паладин – тогда, в караване. И впрямь немного у него опыта в любовном вопросе…

Камилла нахмурилась и тряхнула головой, усилием воли возвращая себя в тесную комнатку. Хорошо хоть, мысли паладин не читал – экая муть в голову лезет, да ещё в такой тягостный момент.

– Только не любовь и не праведность двигали мной, прекрасная Камилла, – выдохнул тем временем Патрик, переводя на неё пристальный взгляд. Холодная синь колдовских глаз дрогнула и потеплела, возвращая им привычный карий цвет. – Мною управлял обыкновенный страх. Страх снова кого-то убить. Не на поле боя. Не потому, что я так решил. А лишь потому, что тьма внутри возьмёт верх, и я вновь проиграю. И у тебя теперь есть полное право бояться и презирать меня, прекрасная ллейна… А я могу похвастать лишь тем, что ничего не утаил. Слабое оправдание, но я почему-то надеюсь… Ведь ты самая светлая… искренняя… настоящая… Ты не станешь ни изворачиваться словами, ни давать ложной надежды. Если я тебя отвратил – скажи мне здесь и сейчас.

Маг воздуха говорил теперь быстро, горячо, да и руки в её ладонях нагрелись – словно с каждым словом Патрик Блаунт глотал живительного зелья или, по меньшей мере, крепкого вина. Расправились плечи, налилась краской кожа, потемнели глаза, а напрягшиеся пальцы сжимали её так крепко, словно Патрик забыл о собственной силе и собирался перемолоть девичьи ладошки голыми руками.

Камилла вздохнула, не разжимая губ. Помолчала, собираясь с мыслями. До мудрых исповедников ей было далеко, так что понять, жуткие ли поступки совершал юный Блаунт или же стал заложником собственного тёмного дара, она не могла. Зато она видела глаза паладина, ощущала тепло согревшегося мужского тела, дышала его запахом – и верила. До последнего слова – верила. Так же искренне, как Патрик Блаунт ждал сейчас её ответа.

– Мой батюшка, Золтан Эйросский, как-то вырезал половину города, когда матушку убили, – помедлив, задумчиво обронила Камилла. – Заходил в дома тех, кто хоть как-то оказался причастен, и убивал мечом прямо там, где находил – за столом, в нужнике, в постели… Магом он не был и собой владел. Но про багровые реки тогда недаром говорили. И Рыжими Острова прозвали не просто так. При этом я любила его – искренне, как умела. А ведь батюшка истреблял и нечисть, и тёмных людишек с равным безразличием. Заслужил – получи… Но я любила его. Даже после багровых рек. Нет, не думаю, что у тебя получилось меня удивить, Патрик Блаунт…

Про Рыжего барона тогда легенды ходили. Если бы уже тогда знать, что никакой он не барон, а самый настоящий ллей, потомок рода огня…

Замок, любящий дед, тёплая постель и прекрасный Фэйерхолд стали бы немного ближе. И унижений поубавилось бы.

– Я люблю тебя, Камилла Эйросская, – выдохнул, не сводя с неё блестящих глаз, паладин. – Я тебя сейчас ещё больше люблю… хотя узнал с первой встречи…

Патрик так и не разжал их рук, когда склонился ближе – и коснулся её губ своими.

Камилла никогда в жизни не целовалась. Склизкие поползновения ухажёров на Островах не в счёт, немногие претенденты огребали от дочери Рыжего барона на месте, не получая желаемого. Но то, что паладин целоваться тоже не умел, Камилла поняла сразу.

И оценила.

Потому что только мужчина, никогда не знавший другой женщины, оставался столь же беззащитен перед ней, как и она перед ним. Только такому, как Патрик Блаунт, привыкшая к грубости и неприкрытой пошлости Камилла сумела по-настоящему довериться. И только такого, как паладин, она и желала – бездумно, жадно, ревниво, безраздельно – прибрать к рукам, владеть и властвовать – его умом, мыслями, чистотой и святостью. Потому что ллей Блаунт, после всех совершённых им сомнительных боевых подвигов и несомненных, пусть и невольных, грехов, оставался чище, нежели она, ничего, страшнее воровства, не совершившая.

Объяснить это Камилла не могла, но самой себе признавалась: ни деньги, ни мужская красота, ни положение не привлекали дочь Рыжего барона. Деньги она умела добывать и сама, красивые мужчины, вроде ллея Ленара, навевали скуку, а положение – всегда шаткая вещь. Выйдешь за низшего – вроде как опустишься в чужих глазах, выберешь кого повыше – останешься второсортной на всю жизнь. Нет; не на это ставку делают.

Камилла искала лучшего, чем она.

Того, кто не пойдёт на обман ради куска хлеба. Кто не покривит душой в малом. Кто не ищет выгоды и не предаст ради минутного превосходства. Того, кто чище, лучше, светлее… Его святостью очиститься, с его помощью стать… если не лучше, то чуточку благороднее.

– И я тебя люблю, Патрик Блаунт, – подумав, признала Камилла, едва паладин немного отстранился. – Хотя за шоколад я тебя ещё нескоро прощу. Опозорил меня тогда, в караване-то… на горячем почти поймал…

Паладин тихо рассмеялся, касаясь её лбом. Притянул чуть ближе, снова поцеловал – уже ощутимее, жарче, решительнее. Верно, лишь теперь убедился, что и впрямь не убьёт ненароком.

– Кхм, – неуверенно раздалось от двери. – Я тогда ещё чаю попью, что ли…

Камилла вспыхнула, услышав голос мэма Гирра – но Патрик не позволил ей отстраниться. Только бережно притянул её к груди, скрывая от чужих глаз.