Благословение и проклятие инстинкта творчества
Шрифт:
• «С Иваном Крыловым (1769–1844) был смешной случай касательно государыни (императрица Мария Фёдоровна, жена Павла I, мать Александра I и Николая I. – Е. М.). Она как-то его увидела, сидя на балконе, что он подошёл на парад взглянуть. Она послала его к себе пригласить, но он не мог решиться идти, будучи непозволительно растрёпан. Но она велела волею или неволею его притащить. Ей он не мог ни в чём отказать; наконец пришёл и что же: чувствует, что одной ноге холодно, взглянул и, увы! Что же видит: сапог изорванный, носки забыл одеть и пальцы оттуда торчат. Вот вам весь тут Крылов. Но признался мне, что ему было очень неловко!» (из «Записных книжек» В. Олениной, Россия, 1867 г.). «… Грязный был голубчик, очень грязный! Чистой рубашки я на нём никогда не видала; всегда вся грудь была залита кофеем и запачкана каким-нибудь соусом; кудрявые волосы на голове торчали мохрами
• «Адам Мицкевич (1798–1855) раздражался по пустякам, беспрестанно курил, в досаде обрывал пуговицы на сюртуке, «да и вообще элегантности напрасно было бы искать во всём туалете Адама», – свидетельствует человек, близко знавший поэта…» (из статьи Р. Киреева «Не могу думать о женщинах: Адам Мицкевич», Россия, 1999 г.);
• «Наружность Фёдора Тютчева (1803–1873) очень не соответствовала его вкусам, – вспоминал писатель В. Соллогуб. – Он был дурён собой, небрежно одет, неуклюж и рассеян…» (из Воспоминаний, сов. изд. 1988 г.);
• К концу жизни Эдгар По (1809–1849), «самый знаменитый поэт Соединённых Штатов», выглядел, как бездомный бродяга, в которого, в сущности, и превратился. «Он имел вид отталкивающий, – свидетельствовал близкий знакомый. – Широко раскрытые, когда-то одухотворённые глаза, столь красившие его лицо, когда он был сам собой, утратили блеск, запали и терялись в тени надвинутой на высокий лоб шляпы без полей. Грязный тонкий сюртук залоснился и светился от дыр. Брюки, если можно было ещё так назвать эту часть одежды, свисали клочьями с растерзанного тела. На нём не было ни жилета, ни галстука. Мятая рубашка была неузнаваемого цвета…» (из книги Г. Гаева «Гении в частной жизни», Россия, 1999 г.);
• «Глеб Успенский (1843–1902) мало обращал внимания на свою внешность, занашивал до невозможности свои костюмы (из статьи П. Зиновьева «Больной Успенский», СССР, 1939 г.);
• Бесприютный скиталец философ Владимир Соловьёв (1853–1900) «одевался, во что ни попало…» (А. Лосев «Владимир Соловьёв и его время», СССР, 1990 г.);
• «Степан Фортунатов (1850–1918) – российский историк, публицист, приват-доцент Московского университета (с 1886 г.. – Е. М.) был очень неряшлив и нечистоплотен. Его длинная борода всегда свидетельствовала о меню съеденного им в тот день обеда. Его сюртук был истёрт и ветх. Он не признавал ни воротничков, ни манжет. Когда он читал на курсах Вл. Герье (российский историк. – Е. М.), то Герье, шокированный его костюмом, подарил ему как-то запонки для манжет. Фортунатов не понял или не захотел понять намёка, запонки взял и даже хвастался этим подарком перед курсистками, но манжет по-прежнему не носил. Рассказывали, что ему однажды кто-то хотел подарить милостыню, приняв его по виду за нищего. Итак, по платью и по внешности он мог произвести на иных на первых порах неприятное впечатление. Но всё это забывалось и прощалось, когда начинала звучать его оживлённая речь…» (из книги А. Кизеветтера «На рубеже двух столетий. Воспоминания. 1881–1914», российск. изд. 1996 г.);
• «Тому Максимилиану Волошину (1847–1932), который хранится в моей памяти, было лет 30–35… Одет Волошин был дико до невероятности. Какой-то случайный пиджак, широкий и очень несвежий. Бумажного рубчатого бархата брюки (их в то время носили в Париже все бедные художники) были прикреплены к тёплому жилету двумя огромными английскими булавками. Совершенно откровенно и у всех на виду сверкала сталь этих неожиданных, ничем не закамуфлированных булавок. В позднюю холодную осень он ходил без пальто. Чувствовалось, что у Волошина какая-то невзрослая, не искушённая жизнью душа и что поэтому его совершенно не смущало ни то, как он одет, ни то, что об этом думают люди…» (из воспоминаний Б. Погореловой «Скорпион» и «Весы», российск. изд. 2007 г.);
• «Алексей Ремизов (1877–1957) – прозаик, драматург, публицист. – Е. М.) напоминает свой наружностью какого-то стихийного духа, сказочное существо, выползшее на свет из тёмной щели. Наружностью он похож на тех чертей, которые неожиданно выскакивают из игрушечных коробочек, приводя в ужас маленьких детей. Нос, брови, волосы – всё одним взмахом поднялось вверх и стало дыбом. Он по самые уши закутан в дырявом вязаном платке. Маленькая сутуловатая фигура, бледное лицо, выставленное из старого коричневого платка, круглые близорукие глаза, тёмные, точно дырки, брови вразлёт и маленькая складка, мучительно дрожащая над левой бровью, острая бородка по-мефистофельски, заканчивающая это круглое грустное лицо, огромный трагический лоб и волосы, подымающиеся дыбом с затылка, – всё это парадоксальное сочетание линий придаёт его лицу нечто мучительное и притягательное, от чего нельзя избавиться, как от загадки, которую необходимо разрешить» (из сборника М. Волошина «Лики творчества», Россия, 1914 г.). «…Дырявый платок и сутулые плечи – принадлежность его своеобразного стиля, равно как и преувеличенный московский говор, где все слова выговариваются медленно и внушительно. Однажды я спросила Ремизова, как может выглядеть кикимора – женский стихийный дух, которым пугают детей. Он ответил поучительно: «Вот как раз, как я, и выглядит кикимора»… Мне было понятно, что Ремизов стремился укрыть свою раненую и сверхчувствительную душу в спасительную оболочку своего особого «стиля»…» (из воспоминаний М. Сабашниковой «Зелёная змея», ФРГ, 1954 г.);
• «Александр Грин (1880–1932) жил в полном смысле слов отшельником, нелюдимом… Жил он бедно, но с какой-то подчёркнутой, вызывающей гордостью носил до предела потёртый пиджачок, и всем своим видом показывал полнейшее презрение к житейским невзгодам» (из книги Вс. Рождественского «Страницы жизни: Из литературных воспоминаний», сов. изд. 1974 г.);
• «Если В. Брюсов всегда был застёгнут на все пуговицы сюртука, то Андрей Белый (1860–1934) был всегда в дезабилье… Это был философ «второго смысла»…» (из воспоминаний В. Шершеневича «Великолепный очевидец», сов. изд. 1990 г.) «Одеваться А. Белый не умел. Щеголял то в потёртой студенческой тужурке, то в мешковатом неуклюжем сюртуке, должно быть, перешитом из отцовского, то в какой-то кургузой курточке» (из воспоминаний Б. Садовского «Весы». Воспоминания сотрудника. 1904–1905», российск. изд. 2007 г.);
• «Николай Клюев (1884–1937) – поэт, прозаик. – Е. М.) был человеком, который играл… И играл не только «на блаженстве» своём… Зимой – в стареньком полушубке. Меховой, потёртой шапке. Несмазанных сапогах… Летом – в несменяемом, также сильно потёртом, армяке и таких же несмазанных сапогах…» (из статьи Н. Гариной «Клюев Николай Алексеевич», российск. изд. 2007 г.);
• К внешнему виду поэт Велимир Хлебников (1885–1922) питал изумительную небрежность…» (из воспоминаний В. Шершеневича «Великолепный очевидец. Поэтические воспоминания 1910–1925 гг.», сов. изд. 1990 г.). «Чтобы на него не одевали – всё через 2 дня приходило в такой хаотический вид, что становилось неузнаваемо…» (из воспоминаний О. Самородовой «Поэт на Кавказе», СССР, 1972 г.). «Он был сильно стеснён в средствах, и это сказалось во всём: в его утомлённом, бледном лице, мятом отцовском пиджачке, в узеньких вышедших из моды брючках…» (из воспоминаний Д. Бурлюка «Интересные встречи», российск. изд. 2005 г.). «В иконографии «короля времени» В. Хлебникова – и живописной и поэтической – уже наметилась явная тенденция изображать его птицеподобным. В своём неизменно сером костюме, сукно которого свалялось настолько, что, приняв форму тела, стало его оперением, он и в самом деле смахивал на задумавшегося аиста…» (из сборника Б. Лившица «Полутораглазый стрелец: Стихотворения, переводы, воспоминания», сов. изд. 1989 г.);
• «Своеобразие облика Николая Гумилёва (1886–1921) скорее удивляло, чем привлекало…» (из Воспоминаний Д. Слепян, сборник «Жизнь Николая Гумилева: воспоминания современников», СССР, 1991 г.). «… Высокий, худой, прямой, точно из дерева, в черном потертом пиджаке с заплатой на спине, всегда в белых носках, спускающихся часто на сапоги – грибочками; или в дохе тёмно-коричневой, привезённой из Африки (Петроград, 1919–1920 гг.. – Е. М.)…» (из статьи В. Лурье «Воспоминания о Гумилёве», Россия, 1993 г.);
• «Не обладая привлекательной наружностью и хорошо сознавая это, Осип Мандельштам (1891–1938) входил в салоны (Петербург, Россия, 1910-е гг.. – Е. М.) с высоко поднятой головой, как бы желая показать, что ему безразлично, какое впечатление он производит на публику. Он нёс в аудиторию не свою красоту, а стихи, затмевая все внешние красоты и красивости… Но публика никогда не состоит из одних ценителей прекрасного в поэзии, и чем ниже культура отдельных слушателей, тем больше внимания они обращали на его оттопыренные уши и карикатурно вздёрнутую голову. Он не был салонным поэтом, очаровывающим публику прежде всего обаятельной улыбкой, а уже потом стихами… Внешне Мандельштам мог казаться иногда неопрятным. Его жена и верный спутник жизни Наденька, как вслед за ним называли её друзья Осипа Эмильевича, тщательно осматривала его костюм перед выходом из дома, вытряхивала пылинки табака из карманов, поправляла сползавший набок галстук; иногда обнаруживала крошки хлеба, прилипшие к жилету…» (из воспоминаний Р. Ивлева «Богема», российск. изд. 2004 г.);