Благословение и проклятие инстинкта творчества
Шрифт:
• «В Каменке (южная ссылка, Россия, 1820 г.. – Е. М.), как известно, Александр Пушкин (1799–1837) окончил «Кавказского Пленника» и писал его, по рассказам гг. Давыдовых, в бильярдной, растянувшись на бильярде… Пушкин в Каменке, по-видимому, не отличался большой аккуратностью; по крайней мере, сохранилось предание, что Вас. Львович Давыдов по уходе Пушкина запирал двери, чтобы никто из прислуги не разбросал листков с набросками и стихами его… (из статьи А. Лободы «Пушкин в Каменке», сборник В. Вересаева «Пушкин в жизни», т. 1, СССР, 1926 г.). О том, в каком состоянии Пушкин хранил свои записки, свидетельствует в Дневнике В. Тепляков, молдавский знакомый поэта: «Вчера (Кишинёв, 1 апреля 1821 г.. – Е. М.) я был у Ал. Серча; он сидел на полу и разбирал в огромном чемодане какие-то бумажки. «Здравствуй, Мельмот, – сказал он, дружески пожимая мне руку, – помоги, дружище,
• «Это было в Москве. Александр Пушкин (1799–1837), как известно, любил играть в карты, преимущественно в штос. Играя однажды с А. М. Загряжским, Пушкин проиграл все бывшие у него деньги. Он предложил в виде ставки только что оконченную им 5-ю главу своего «Онегина». Ставка была принята, так как рукопись эта представляла собою тоже деньги и очень большие (Пушкин получал по 25 руб. ассигнациями за строку), – и Пушкин проиграл. Следующей ставкой была пара пистолетов, но здесь счастье перешло на сторону поэта: он отыграл и пистолеты, и рукопись, и ещё выиграл тысячи полторы…» (из записки Н. Кичеева, составленной со слов А. Загряжского, Россия, 1874 г.);
• «Ф. Тютчев (1803–1873) не корпел над стихами. Свои озарения он записывал на приглашениях, салфетках, почтовых листках, в случайных тетрадях, просто на клочках бумаги. П. И. Капнист свидетельствовал: «Тютчев в задумчивости написал лист на заседании цензорского совета и ушёл с заседания, бросив его на столе». Не подбери Капнист написанного, мы никогда б не узнали «Как ни тяжёл последний час…» Бессознательность, интуитивность, импровизация – ключевые понятия для его творчества» (из книги И. Гарина «Пророки и поэты», т. 3, Россия, 1994 г.);
• «Карманы Жерара Нерваля (1808–1855) были полны клочками бумаги, на которых он писал, иногда в странный час и в странном месте. Продуктивной, однако, такая жизнь не могла быть, и как много листков, написанных вдоль и поперёк, было потеряно на улице, можно судить по тому, что Нерваль потерял даже несколько стихотворений, данных ему Гейне для перевода… Зиму 54–55 гг., последнюю зиму своей жизни, Нерваль проводит на парижской мостовой без призора, без денег, без всякого устройства жизни… Рукопись «Аврелии» была найдена неоконченной в его кармане…» (из книги П. Зиновьева «Душевные болезни в картинах и образах. Психозы, их сущность и формы проявлений», СССР, 1927 г.);
• «Человек очаровательный, талант, кажется, необыкновенный, но ни на что не хватает у Александра Бородина (1833–1887) времени, и музыку свою пишет он карандашом на чем придётся… Говорят: «гений»…» (из книги Н. Берберовой «Чайковский. История одинокой жизни», российск. изд. 1993 г.);
• «Анатоль Франс (1844–1924) писал на всём, что попадало под руку, потому что заранее никогда не запасался бумагой. Искал её по всему дому, выклянчивал у кухарки, использовал старые письма, конверты, пригласительные билеты, визитные карточки, квитанции. Однажды фирма, у которой он купил мебель, напомнила ему об оплате счёта, и Франс тщетно пытался убедить фирму, что он ничего не должен. И только мадам де Кайаве, знавшая повадки своего друга, просмотрела его рукописи в Национальной библиотеке и нашла там квитанцию, на которой с оборотной стороны был написан отрывок романа. Его рукописи, так мало привлекательные, хранятся ныне в великолепных переплётах из бархата, кожи, слоновой кости, монументальные, как церковные книги» (из книги Я. Парандовского «Алхимия слова», Польша, 1951 г.);
• «Пустая комната Владимира Хлебникова (1885–1922) всегда была завалена тетрадями, листами и клочками, исписанными его мельчайшим почерком. Если случайность не подворачивала к этому времени издание какого-нибудь сборника и если кто-нибудь не вытягивал из вороха печатаемый листок – при поездках рукописями набивалась наволочка, на подушке спал путешествующий Хлебников, а потом терял подушку…» (из очерка В. Маяковского «В. В. Хлебников», Россия, 1922 г.). «…Писал Хлебников непрерывно, и написанное, говорят, запихивал в наволочку и терял. Д. Бурдюк (поэт, живописец, критик «Серебряного века». – Е. М.) ходил за ним и подбирал, но много рукописей всё-таки пропало…» (из воспоминаний Л. Брик «Пристрастные рассказы», российск. изд. 2003 г.). «Хлебников мял и терял свои записи, не имея ни средств, ни угла для упорядочения работы. Черновики его рукописей часто терялись, а беловиков было по нескольку вариантов. Часто из-за недостатка бумаги он на одном и том же листке записывал разно задуманные вещи…» (из сборника Н. Асеева «Стихотворения. Поэмы. Воспоминания. Статьи», СССР, 1990 г.);
• «По утверждению венских профессоров, у гроссмейстера Р. Рети (1889–1929) были все данные, чтобы стать отличным математиком, но он забыл свою диссертацию в кафе, а новую так и не написал. Рети забывал зонтики, шляпы, портфели, и всегда остроумный С. Тартаковер по этому поводу сочинил такой афоризм: «Там, где лежит портфель Рети, его давно уже нет»…» (из статьи С. Флора «Нужны ли шахматные акробаты?», журнал «Шахматы в СССР»; 1978 г.);
• «Английский поэт и художник Данте Габриел Россетти (1828–1882) был центральной фигурой романтического движения прерафаэлистов. Прожив 10 лет вне брака с натурщицей Элизабет Сиддал, Россетти женился на ней в 1860 году. Она злоупотребляла лауданумом (настойка опиума) и вечером 10 февраля 1862 года приняла смертельную дозу… Поэт преподнёс прощальный дар своей потерянной любви, положив тетрадку с неопубликованными стихами в гроб. Через несколько лет Россетти обратился с просьбой к своему знакомому Чарльзу Августу Хоуэллу вскрыть гроб и вернуть стихи. Поэт получил разрешение, и ночью 5 октября 1869 года, пока Россетти ожидал за несколько миль, обуреваемый чувствами, о которых можно только догадываться, Хоуэлл и два гробовщика отправились на Хайгейтское кладбище на севере Лондона и достали гроб из фамильного склепа Россетти. Драгоценную тетрадь в кожаном переплёте извлекли и, соблюдая меры предосторожности, продезинфицировали. Затем она вернулась к объятому ужасом владельцу…» (из сборника Н. Дональдсона «Как они умерли», США, 1994 г.);
• «Французский поэт Никола Жильбер (1750–1780) считал себя непонятым и не оценённым по достоинству… Умер, проглотив ключ от сундука, в котором хранил свои сочинения…» (из книги Г. Чхартишвили «Писатель и самоубийство», Россия, 1999 г.);
4. Холод домашнего очага
«Когда я вижу академика в его однокомнатной квартире, заваленной книгами, с огромной промоиной на потолке и с телевизором «Рубин» начала 1980-х годов, с «мокрой» колбасой в холодильнике и кефиром непонятного возраста, то понимаю, он – творец. Сорок лет творчества и старый «Москвич» во дворе, такой же неприкрытый от непогоды, как он сам от жизненных невзгод… Грустно. Но часто бывает совсем печально…» (В. Козлов «Психология творчества. Свет, сумерки и тёмная ночь души», Россия, 2009 г.).
Философы, писатели, поэты
• «Во всю свою жизнь Артур Шопенгауэр (1788–1860) не заводил у себя домашнего хозяйства… Жил он чрезвычайно просто, и лишь 50-ти лет от роду завёл себе собственную мебель. В особом комфорте и эстетичности обстановки он, по-видимому, не чувствовал потребности. Самая лучшая и большая комната его квартиры была занята замечательной библиотекой…» (из очерка Э. Ватсона «А. Шопенгауэр, его жизнь и научная деятельность», Россия, 1891 г.);
• «Из «Дневника» историка литературы, критика и цензора А. В. Никитенко: «Был у нашего знаменитого баснописца Ивана Крылова /(769 – 1844)… Комнаты Крылова похожи больше на берлогу медведя, чем на жилище порядочного человека. Все полы, стены, лестница, к нему ведущая, кухня, одновременно служащая и прихожей, мебель, – всё в высшей степени неопрятно. Его самого я застал на изодранном диване, с поджатыми ногами, в грязном халате, в облаках сигарного дыма» (запись от 9 февраля 1835 г.) «…По утрам и вечерам всегда находили его обыкновенно в дырявом, изношенном халате, а иногда и в одной рубашке, босиком или в туфлях, сидящего на испачканном и истёртом его тяжестью диване, с сигаркою в одной руке, которых истреблял он в день от 35 до 50-ти, и с книгою в другой… Опрятностью и домашним устройством, до переезда на Васильевский остров, он не щеголял; да этого… и быть не может у одинокого холостяка. Сам он, по тучности и естественной лености, не мог смотреть за хозяйством, а наёмные, простые бабы, удовлетворяя только первейшим потребностям человеческим, ни о чём не радеют, да и не разумеют, что такое чистота и порядок. Их дело истреблять и портить всё то, что господин их, выведенный уже из терпения, заводит и по временам устраивает. Так, одна из них – Фенюша, растапливала печи греческими его классиками… Как-то вхожу к нему – и что же вижу? На ковре насыпан овёс; он заманил к себе в гости всех голубей Гостиного двора, которые пировали на его ковре, а сам он сидел на диване с сигаркою и тешился их аппетитом и воркованьем. При входе каждого голуби стаею поднимались, бренчали его фарфоры и хрустали, которые, убавляясь со дня на день, наконец, вовсе исчезли, и на горке, некогда блиставшей лаковым глянцем, лежала густая пыль, зола и кучи сигарочных огарков. А ковёр? О ковре не спрашивайте: голуби привели его в самое плачевное состояние…» (из очерка М. Лобанова «Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова», Россия, 1847 г.);
Конец ознакомительного фрагмента.