Боги ушли, твари остались

Рогожин Михаил Владимирович

– Решил отсидеться в Швейцарии?

– Заслужил.

Этот диалог разительно отличался от тех разговоров, которые велись с ней в кабинетах под неусыпными взглядами портретов то Дзержинского, то Сталина. В них упор делался на долг перед коммунистической родиной, перед советским народом. Там никто не думал о себе, о личном благополучии, твердили только о решительной схватке с врагом. Во всяком случае, так казалось Аделии. А Франц не скрывает, что разведка – всего лишь опасная работа.

– А что будешь делать, когда закончится война?

– Надеюсь прожить другую жизнь.

– Понимаю…

Аделия снова вспомнила Лиду Померанец. Та учила её, как надо выживать. «Если оказалась

в лагере, представь, что тебе доверили роль осужденной. Ты должна сыграть её как можно правдивее и честнее. Это не ты совершаешь гнусные неправедные поступки, без которых не выжить, а то другое твоё “я”, которое сейчас стало заключённой. Тебе не нужно переживать, страдать, мучиться. Пусть то, другое твоё “я”, доказывает окружающим, как ты здорово притворяешься. Когда тебя насиловали, нужно было не орать и биться в истерике, а помнить, что есть еще одно “я”, остающееся чистым и нетронутым. А роль изнасилованной играть со страстью, с удовольствием от того, что она тебе удается. Тогда ничего трагического не ощутила бы. И кровью не залилась бы…»

К удивлению Аделии, Франц сейчас рассуждал точно так же.

– Ты знаешь учителя танца, который выбрал путь хитреца? – процитировала она Лиду Померанец.

– О чём ты?

– О нём…

– Что-то новенькое. Откуда?

– В лагере рассказали.

– А… – пренебрежительно отозвался Франц, – выброси из головы всякую чепуху. Чтобы наши пути разошлись, мы сначала должны взяться крепко за руки и пройти по одной жердочке над пропастью.

До этого разговора Аделия ни разу не задумывалась о судьбе Франца. Он был для неё представителем Центра, начальником, охранником, хозяином её жизни. Но как только она приняла решение самой распорядиться собственной судьбой, Франц превратился в обычного человека со своими шкурными интересами. Такого она не могла не пожалеть. Одно дело, если он погибнет за родину, а совсем другое, если из-за неё. Такой грех на душу Аделия брать не собиралась.

– Только сам договорись с Альфредом, – согласилась она.

– Если до этого дойдет. Всё зависит от тебя, вернее, от силы вашей любви.

– Не надо об этом.

– Извини, молчу, – Франц налег на вёсла и развернул лодку назад к стоянке…

…Альфред вышел из зала сразу после окончания долгой занудной речи Бормана. Ему было не до великих исторических задач рейха. В вестибюле отеля встретил своих приятелей – Генриха Гофмана и Бенно фон Арента. Оба уже успели приложиться к фляжке, всегда сопровождавшей Гофмана в его кофре для фотоаппаратуры. Бенно отвечал за декорирование зала символикой партии, а Генрих, которого друзья называли «профессор», следил, чтобы съёмка проводилась во всех утверждённых ракурсах.

Никто из них не желал продолжать мучиться от жары в переполненном зале. Альфред собирался ехать домой, но вдруг почувствовал, что боится остаться наедине со своими мыслями и переживаниями. Поэтому с готовностью откликнулся на предложение профессора отправиться к нему в фотоателье, куда уже приглашены молоденькие фрау и где дожидается привезенный из Парижа ящик арманьяка.

С тех пор как Гофману был предоставлен целый институт, он превратил своё ателье в место отдыха с друзьями. Альфред познакомился с Генрихом, благодаря Герингу, попросившему личного фотографа Гитлера сделать несколько фотопортретов лучших асов люфтваффе. Они сразу нашли общий язык. Гофман вёл богемный образ жизни. Любил повеселиться в компании девушек. А на Альфреда они вешались сами.

Нынешняя встреча ничем не отличалась от предыдущих оргий. Но на этот раз Альфред налегал исключительно на арманьяк.

– Что с тобой? – спросил Бенно, выйдя из-за ширмы, за которой еще недавно раздавались женские стоны.

– Не

тянет.

– Заболел?

– Хуже…

– Влюбился? – сочувственно предположил Бенно.

– Похоже…

Несмотря на довольно доверительные отношения с друзьями, Альфред никогда не демонстрировал свои душевные переживания. Оставался вещью в себе. Многие связывали это с последствиями тяжелого ранения, которое он получил во время высадки десанта на Крит. Сам Альфред об этом никогда не рассказывал. Намёки делали девицы, с которыми он периодически пытался заняться сексом. После ранения Альфред мучился сильнейшими головными болями. Они же предательски возникали в момент наступления оргазма, от чего он просто терял сознание. Только изредка благодаря огромному количеству спиртного ему удавалось завершить половой акт. Зато на следующий день он проклинал всё на свете, мучаясь от тяжелейшего похмелья.

Геринг, обожавший выслушивать всякие сплетни, узнав об этом, стал еще теплее относиться к Альфреду, поскольку сам страдал от болезненных приступов, связанных с половой сферой.

Но никто никогда не заговаривал с Альфредом на эту тему, позволяя себе шутки только по поводу его нежелания жениться.

– Кто она?

– Так… старая знакомая.

– Я её знаю?

– Нет.

– О, таинственная незнакомка? – Бенно от удовольствия провел по губам длинными пальцами правой руки. У него был такой жест – от носа к уголку губ, выражавший эстетство и жеманство, свойственные ему. Бенно считал себя изящным художником и даже в разработку грандиозных декораций пытался вносить элементы утонченной красоты. Поэтому, хоть и носил кличку «главного жестянщика рейха», был натурой склонной к мистическому романтизму. Именно это в нём ценил фюрер. А еще он был отчаянным эротоманом. Часами мог с наслаждением рассказывать о поведении дам в его объятиях и подбивал к подобным откровениям окружающих.

Альфред на его провокации не поддавался. Их разговор прервал Генрих, подошедший в обнимку с двумя обнаженными дурнушками. На их полных, торчащих в разные стороны грудях он нарисовал жирным черным карандашом свастику и знаки СС.

– Это мои элитные отряды! – пьяно представил он. Девицы угодливо звонко расхохотались. Они обожали профессора за щедрость и ненавязчивость. Этот в отличие от Бенно редко тащил какую-нибудь из них за ширму. Его больше вдохновляла разнузданная нагота подвыпивших девиц. Сам Генрих с пошлой улыбкой объяснял, что алкоголизм победил в нём кобелизм. Если бы не дочь Хенни, периодически разгонявшая веселые компании, профессор так и жил бы в своем притоне, окруженный одалисками.

– Профессор, наш друг влюбился! – торжественно объявил Бенно.

Генрих со смехом зарылся в груди одной из девиц. Отсмеявшись, сказал с пафосом:

– О… это должна быть неземная женщина! С душой, которая… больше всего остального! – и хлопнул девицу по крутой заднице.

– Таких не бывает, – вздохнул Бенно.

Альфред с сожалением посмотрел на стареющих ловеласов. Ему нравился их плотский подход к жизни. Натуры творческие, артистичные, они разительно отличались от партикулярно вышколенных приспособленцев, составлявших окружение высших чинов рейха.

– Она есть.

– Так познакомь! – в один голос воскликнули приятели. А девушки ободряюще хихикнули.

– Возможно…

Из-за ширмы вышла еще одна девица. Она тоже была совершенно голая, но в сапогах Бенно. Подошла к Альфреду, села к нему на колени, обняла за шею.

– Милый, закончи со мной то, что не удалось этому, – кивнула в сторону Бенно.

Бенно отреагировал резво:

– Нет уж, я сам. Еще не хватало в моих сапогах давать другому. – Схватил нахалку за руку и потащил вновь за ширму.