Большаки на рассвете
Шрифт:
— Уже декабрь на исходе, — говорит, возвращаясь из хлева, дядя Константас. — Пойду в баньку, дров принесу. Надо перед праздником выкупаться.
В баню они пойдут втроем — отец, дядя Константас и Юзукас.
Натягивая на себя широкие штаны двоюродного брата, он думает, как бы скорее дать стрекача, незаметно взять из сарайчика лыжи — и в школу.
Возле соснячка его уже поджидает Визгирдёнок.
— Подождите, сейчас лошадь запрягу, подвезу, — подтягивает подпругу Визгирда. Будут они ждать — на лыжах это тебе не на санях.
Как крахмал, хрустит снег; холмы как бы сами наклоняются и расстилаются перед ними, чтобы, подняв их на свои горбы, забросить как можно дальше, в долину. Если коченеют пальцы, ребята отшвыривают палки и пускаются бегом к большаку,
Отец Юзукаса, Криступас, бывший полковой трубач, все еще отмачивает всякие шутки. Однажды в лютую стужу разделся догола, вытащил во двор старичка-фотографа, проявлявшего негативы, и говорит: «Сфотографируй», а сам забрался в сугроб, трет себя снегом, даже пар от волосатой груди идет. Пока старичок примерялся, торчал под черным покрывалом, Криступас весь обледенел.
— Надо закаляться, — сказал он Константасу, который был в валенках и переминался с ноги на ногу, и отправился дрова колоть.
— Я бы тут же какую-нибудь хворь подцепил, а ему хоть бы что, — говорил потом Константас.
— Железное у него здоровье, — поддержал его Визгирда. Без валенок, рукавиц, шапки-ушанки и кожуха он на двор ни шагу. Константас еще и ватные штаны носит. А Криступас полуголый, в летней фуражке расхаживает в самую злую стужу, и ничего — ни кашля, ни насморка.
Без Криступаса нигде не обходятся. Всюду он выкидывает коленца. Недавно на вечеринке у Ужпялькиса обнял Сиргедене, мужеподобную бабу с тяжеленной ручищей, прославившуюся тем, что всю жизнь со своими пожитками кочевала от одного мужа к другому и при этом всякий раз объявляла, что наконец нашла золотого человека: трудяга, а уж какой порядок да хозяйство! Однако не проходило и недели, как она снова прилетала назад, ругая на чем свет стоит своего последнего избранника. Теперь, мол, одна буду жить. Покрасит, бывало, Сиргедене плетень, ставни, а через некоторое время снова заколачивает их, перебирается к своему новому мужу и… возвращается назад, возбудив очередное дело о разводе и предъявив иск о возмещении понесенных убытков.
Так вот, Криступас обнял эту женщину и затянул:
Ну, а черт смеется: Говорит мне да. Мы с тобой, сдается, Пара хоть куда.Но еще больше все удивились, когда по деревне пошла гулять весть о том, что он к Сиргедене захаживает.
— Может, ему только такой бабы и не хватало, — подвел итог Визгирда.
Зима, эта щепетильная, ласково призываемая старушка, теперь превратилась в бабу-ягу: шлет метели, снег, пока не выбьется из сил. Середина зимы. Днем солнце взбирается на небосвод, чтобы оглядеться по сторонам, посмотреть, хорошо ли снегом укутаны холмы и равнины. Лютует стужа, трещат заборы. По вечерам, запирая хлева, ужпялькяйцы слышат тихое мычание скотины, видят ее испуганные глаза. По ночам скулят собаки и воют волки. В печах долго полыхает огонь.
Теперь в деревне пора зимних работ. Вот Анупрас идет в сарай с набитой сеном корзиной; вот лошади обнюхивают у колодца обледеневшее корыто, вот Анупрене несет охапку промерзших выстиранных покрывал. Над полыньями у брода клубится пар.
Бригадир Казимерас Даукинтис стоит на холме и озирается. Работы кончены, можно и передохнуть.
На днях, пьяный, он полез в драку. Четверо мужиков с трудом привязали его веревками к кровати. Веревки врезались до костей, и теперь суставы ломит. Глаза Казимераса просто сверкают от ярости, на некоторые усадьбы он даже смотреть не может. Охваченный бешенством, он как на крыльях летит к брату Криступасу: хоть в карты поиграет. Да он бы еще не так летел, только бы подальше от такой жизни и от своей жены, которая все пилит и пилит его. А какого черта? Чего ей не хватает? Он и в польском плену горя хлебнул,
Зверьков он ловит и сейчас. Во всех перелесках расставлены его силки и капканы. Каждый день он ходит их проверять. Дичь — большое подспорье для семьи. Находит Казимерас и другие источники существования: рыбачит, плетет сети, сучит веревки, катает валенки, выделывает шкурки. Скатанные им валенки никто из родственников не носит: для своих такие катает, что они через день-другой расползаются, а вот жители округи не могут на них нарадоваться. Вот и пойми этого человека: сколько раз его брат Константас срамил, ругала сестра Тякле — ничего не помогает. Из первосортной ее шерсти катает валенки для других, а для нее — из отходов, и то надо еще ползимы прождать, а когда сделает — только ткни пальцем и… насквозь.
Весь день Казимерас просидел у окна, глядя, как ветер гонит по большаку снежную пыль. Сидел и думал о своей горемычной доле. У печки тихо хлопотала жена. С утра по большаку шли и ехали люди — кто на базар, кто в костел, кто в лавку, и снег пылил из-под полозьев, из-под конских копыт, из-под валенок; снежная пыль клубилась над долинами и взгорьями, застя бледный диск солнца, которое стыло над озерами и пущами. Множество их, знакомых и незнакомых, прошло мимо его окна. Женщины, которых хлестал ветер и обжигала стужа, в прилипших к ногам юбках шли, словно их гнали, и косые лучи солнца вонзались им в спины.
Время от времени думы Казимераса прерывал стук топора — это старик Людвикас, живший по ту сторону большака, колол дрова. Зазвонили колокола — поначалу маленькие, потом большой, и с каждым их ударом казалось, светлеет день и небосвод становится выше. Солнце, достигшее зенита, чуть склонилось к западу, удлинились тени… Вернулись с покупками те, кого Казимерас видел на большаке утром. Морта, Анеле, Мария… Бывало, поют на вечеринках, обхватив друг дружку за талию, раскачиваются в такт, хохочут; веселые они были и шустрые, а теперь попробуй заговори хоть с одной — облает из-за какого-нибудь валенка, загубленного зверька, незаписанного трудодня или вообще безо всякой причины.
Чтобы никто не мешал ему размышлять, Казимерас выгнал детей во двор, но жена как назло не переставала хлопотать у печки — то ворошила угли, то переставляла горшки. Есть ему не хотелось; его совсем не волновало, что она там делает — варит ли, жарит ли, а может, просто так стучит-бренчит, ждет, когда он отзовется. Но он не станет откликаться, пусть себе стучит.
— Иди есть, чего расселся? — она поставила на стол миску с супом.
— Спасибо, не хочу, — ответил он с тоской в голосе.
— Что ты сказал?!
— Спасибо, говорю.
— Ишь ты, какой вежливый. Будто из другого теста. Еще благодарить будет!..
Вот и поговори с ней! Уперла в костлявые бока руки, сама в саже, юбка грязная, в глазах угольки злости так и пылают. А раньше, бывало, Казюк да Казюк. Глаз оторвать не может, что бы он ни делал, ее взгляд на себе чувствовал, смотрит, словно сто лет не видела.
…Уходил он из ее приклети во время сенокоса поутру, когда солнце, спелое, сочное, как непочатый плод, висело над перелесками, казалось, протяни косу — и дотронешься до него. Казимерас брел по росистой траве, закатав портки, и на каждом шагу, в каждом прокосе жила мысль о ней. Он старался скосить как можно больше, чтобы она, придя, удивилась — ой, как много скошено. Когда она приходила, трава в прокосах уже была сухой и стрекотали кузнечики. Усаживались где-нибудь в тени и ели. Казимерас видел ее икры, тугие, загорелые, видел, как она смущается. А сейчас так сморкается при нем, не дай бог. Но может быть, у него тогда другие глаза были и видел он по-другому. Какая усадьба у ее родителей была! Когда Казимерас с ее братьями, встав в кружок, по вечерам затягивали песню, эхо откликалось на другой стороне озера. А теперь она годится только на то, чтобы воробьев пугать, настоящее пугало — бери и ставь на грядку. Качается-гнется, как былинка на ветру. Вот что делает время. Все меняется, ничего не остается… Так размышлял Казимерас, вытряхивая пепел из трубки.