Большаки на рассвете
Шрифт:
Юзукас чувствует, что есть еще и такие вопросы, на которые даже брат-всезнайка вряд ли ответит, и вопросы, на которые тот ответит, городя несусветную чепуху. Что-то он уже наплел, если хорошенько подумать. «Почему же мы эти тела видим, если они из невидимых атомов?» — спрашивает Юзукас.
Однажды двоюродный брат долго изучал рисунок «органа зрения» — глаза, где было показано, как в зрачке, словно в линзе, преломляются лучи и получается перевернутое изображение. «Вот такое, головой вниз», — говорит двоюродный брат. «Почему же оно перевертывается? — допытывается Юзукас. — И у животных оно тоже перевертывается?» — «Нет, только у человека». — «Почему?» — «У тебя все почему да почему. Откуда я знаю!» — сердится
По вечерам, когда, одурев от знаний и разговоров, Юзукас и двоюродный брат выходят из дому, мириады звезд сияют в небе над маленьким загаженным двором, а в высоком окне горит свет, и там, наверху, сидит закутанная в шаль мать ученого двоюродного брата и вяжет не поднимая головы, словно важнее всего на свете вывязать последнюю петельку, пока не раздался бой ночных часов и не сверкнула падающая звезда.
В спальню Юзукас пробирается через комнату далекого родича портного. Иногда, присев на табурет, он наблюдает, как тот шьет. Портной совсем еще молодой парень. Здесь все пышет жаром, пахнет паленым. Один бог знает, когда портной встает, он работает и работает — кроит, примеряет, шьет. Но Юзукас знает, что у него чахотка, что часть его легких омертвела, и в грозной тишине слышит иногда, как в отвердевших, словно минерал, легких, делая свое гибельное дело, кишат бациллы смерти.
И здесь Юзукас гостил недолго. В последние дни ему больше всего запомнилось зеленое, ровное, залитое лучами закатного солнца поле стадиона, где двоюродный брат, усадив его на забор, играл в футбол…
Тогда как раз проходил матч. Юзукас так хлопал, что ладони горели. Гол! Еще один гол! Ура! В воздух летят шапки, Юзукас подскакивает, поднимает вверх обе руки.
Под гром оркестра идет он рядом с двоюродным братом и несет мяч. На холодном осеннем ветру полощутся знамена, вдали, на самой кромке поля, сверкают крылья планеров.
— Ты когда-нибудь летал? — спрашивает Юзукас идущего рядом парня.
— Конечно, мы же планеристы. Могу и тебя снарядить в полет, приходи завтра.
Но завтра — хоть он всю ночь не спал, все думал о полете — этого завтра не было. Утром он шагал рядом с отцом по глинистому проселку и поглядывал на черное руно туч, заслонившее горизонт, на небо, где в струях ледяного света сверкали белые крылья планеров. Пронизывающий встречный ветер пробирал до костей.
«Больше тебе не придется уезжать из своего дома», — сказал отец. «Какого дома?» — хотел спросить Юзукас, но печаль сдавила ему горло.
Он мысленно видел прокуренную комнату — в ней праздновали победу футболисты. Юзукас не мог оторвать взгляда от капитана — вытянув длинные ноги на стуле, тот что-то жевал и вертел в руке мяч.
«Ты чего так смотришь?» — «Подари ему мяч», — сказала какая-то девица. Девицы крутились возле парней, сопровождая каждое слово хохотом, а Юзукас уплетал пирожные и конфеты, которые пригоршнями сыпали ему в карманы; это тебе не тетка, которая не спускала с него глаз и смотрела, как он ест, это тебе не бабушка, которая, боязливо оглядываясь по сторонам, разматывала косынку и выуживала оттуда копейки, здесь денег никто не считал, здесь всего было вдоволь, из бутылок с шампанским шумно вылетали пробки, гудели голоса, летали конфеты. «На, лови!» — крикнул ему через стол капитан, и мяч, описав в воздухе кривую, очутился в объятиях Юзукаса.
Ах, если бы эти веселые ребята-футболисты знали, чем станет для него этот мяч, как он будет стукаться о его грудь и отзываться эхом, когда Юзукас приохотится играть в «квадрат» на запыленном школьном дворе или в сосняке, под боком у Визгирды!..
СТУДЕНЫЕ СОЗВЕЗДИЯ
Пришла зима.
— Лужицы ледком затянуло, снежком припорошило, как мукой, — слышит Юзукас поутру голос дяди Константаса.
— Да и тот, как метелкой, с холмов смело, — добавляет Константене.
Так здесь заговаривают зиму. И никому она больше не страшна. Пришла, приковыляла, словно старуха, усыпала деревья морозными блестками, при виде которых у мальчишек загораются глаза. Но порой в голосах взрослых и нотки страха звучат.
Там, в городе, Юзукас видел бы заиндевелые локомотивы, клубы пара над ними, видел бы улицы; в чугунной печурке полыхали бы угли, а он вертелся бы вокруг бабушки, которая пекла бы блины. Но и старая Даукинтене уже здесь, вернулась в свою родную деревню.
Встает Юзукас поздно, когда чуть оттаивают окна. Слышит на рассвете шаги отца, голоса мачехи и бабушки; старуха все время норовит дать какой-то совет или наставление, и мачеха частенько ее поругивает. Не лучше со свекровью ведет себя и Константене. Юзукас слышит, как они говорят со скотиной, о чем толкуют, вернувшись из хлева или, отправляясь в поле; слышит, как в чуланчике глухо и размеренно гудят жернова — старая Даукинтене нет-нет да раскрутит их, приходит сюда муку молоть и ее дочка Тякле Визгирдене, тогда они вращают жернова вдвоем, наведывается и дочь Визгирдене, после нее за еще теплую ручку жерновов берется Константене и крутит, крутит, остерегаясь вырытой тут же, под ногами, картофельной ямы — яму давно надо бы засыпать, потому что она уже подбирается под самый фундамент избы, только некому взяться за это, к тому же и земля замерзла — так оправдывается Константас, которого почем зря честит жена. Взобравшись наверх, крутит жернова и Юзукас; потом придет молоть мачеха. И будут крутиться эти жернова, пока не занесет белой пылью весь этот чуланчик, их лица — нынче ужпялькяйцам кое-что за трудодни все же перепало. Дядя Константас высекает эти жернова из камня, во все стороны летят искры, а одежда дяди пахнет мукой, серой и камнем.
Юзукас все еще нежится в постели, когда уходит отец, одевается сестра.
Потихоньку, все еще огибая выныривающие из темноты пороги их жизни, струится ледяная река времени, в которой уже барахтается мачеха, его отец, сестра… Мачеха и сестра в отсветах печи чистят картошку.
— Смотри, как чистишь, — говорит ей мачеха. Тишина. Юзукас весь съеживается.
— Сказано тебе было — срезай потоньше!
Начинается. Уже пенится, бурлит злоба. Сестра что-то говорит, мачеха ей с лихвой возвращает. Слышно, как стукается об стол брошенный нож. Сестра скрывается за печкой, вытаскивает носовой платок и принимается, шмыгая носом, плакать.
До чего же ему все это надоело! Сколько раз Юзукас видел, как сестра сжимала пальцами мокрый носовой платок, как по ее щекам текли слезы. Нет, ему ее не жалко. Хоть бы плакала так, чтобы другие не слышали. Так нет, ходит по избе вся в слезах. Даже мать, кажется, смотрит на нее с фотографии с укором. «Сиротинушка!» — говорит Визгирдене. Сестра опять в слезы. Зато слез Юзукаса никто здесь не увидит.
На крылечке раздаются голоса — это Константас и его жена отправляются в хлев.
Сквозь незамерзшую щелку в стекле Юзукас глядит во двор — заиндевелые кровли, сосняк и ели на снежной равнине; на востоке занимается заря, из труб валит дым, и тает над светлым березняком серпик месяца.