Большаки на рассвете
Шрифт:
— Думаешь на печи отлежишься? Все равно придется вкалывать.
— Ну уж не так, как раньше. Заметил, как все мигом на молотьбу слетелись?
— А сколько намолотили?
Оба замолкают.
— Молотить пойдешь?
Визгирда словно не слышит. Только жик-жик лопатой по щебню. Изредка кирпич попадется или камень.
— Отцова изба здесь стояла, — говорит Визгирда. Голос у него, как всегда, обиженный, с нотками укоризны. — Тогда еще — говорит он, — надо было сад развести. Была у отца такая задумка. Росли бы здесь сейчас высоченные деревья. — Он поднимает кирпич, показывает Казимерасу и добавляет: — Глянь, как сохранился, даже не крошится. Еще на дусмянском кирпичном заводе обжигали. Раньше, бывало, если
— Тьфу! — сплевывает Казимерас. — «Раньше да раньше», просто уши прожужжал.
Визгирда отшвыривает кирпич и снова принимается за работу. Казимерас стоит и смотрит, как он копает.
— Все равно тебе плодов с этих деревьев не собрать, не успеешь…
— Если бы все так думали, — говорит Визгирда, — ничего бы на свете не выросло.
— Иди лучше в колхоз, там все-таки трудодни насчитывают.
— А что я за него получу? Горсть половы?
В огороде жена Визгирды выкапывает мокрую свеклу. Туман такой, что в двух шагах ничего не видно. Чуть поодаль стоит Константене. Она прислушивается к разговору мужиков. Сейчас, когда власть ее кончилась, все на свете бесит ее.
Весело насвистывая, вертится вокруг риги Константас. Водрузил на крыше жердь — рычаг для подачи снопов устроит, и работа как по маслу пойдет.
— Иди молотить, — сидя верхом на лошади, кричит Казимерас.
На пашне грохочет трактор. Увязая в жиже, разбрызгивая грязь, он тянет за собой два плуга и две бороны. Надо проследить, сколько вспахано, думает Казимерас. Если к вчерашнему добавить то, что сделали сегодня, получится немало. На лошади такой кусок за неделю не вспахать. А, может, и за две.
Казимерас и сам не замечает, как лошадь пускается рысцой.
А трактор все тарахтит и тарахтит.
Визгирда прислушивается, оглядывается, бросает лопату и семенит в кусты.
Никогда он во двор к Ужпялькису не заходил, не наведывался к Казимерасу, Диржису, никогда своего поля не покидал. Потому-то ко всему вокруг — и к омуту, и к проселку, и к ивняку, и к рябине, багровеющей на краю поля, у большака, и даже к камню, вокруг которого вечно сидят деревенские мальчишки, — имя его и прилепилось.
Чалая поворачивает голову и смотрит на него спокойными глазами. В глазах понятливой скотины вся жизнь самого Визгирды: и тот день, когда он поднимал опрокинутую телегу, и то утро, когда тащился на базар с визжащими поросятами, заколоченными в ящики; и отсвет кручи Малдониса, когда он по вечерам, бывало, поил свою чалую лошадь в речке, и отзвук топоров, стучащих в пуще, куда он собрался за бревнами.
Визгирда гладит лошадь по крупу, хлопает по шее, треплет холку, смотрит, не трет ли сбруя. Лошадь поднимает переднюю ногу, и хозяин оглядывает подкову, щупает, дергает — кровь, гной… и бок оцарапан, даже шкура разодрана.
Чалая смотрит на Визгирду, круп у нее подрагивает, она словно ждет, что хозяин вглядится в нее, еще раз погладит, и от ее взгляда такая тоска захлестывает Визгирду, что он мотает головой и ругается на чем свет стоит. Вот гады! Как обращаются со скотиной! Может, уже загнали. Дармоеды! Попадись мне только, негодяй, я тебе покажу!
Он идет в кусты, лошадь за ним. Раздувает влажные ноздри, тычется в бок, жмется к нему. А цепь звяк-звяк… Тепло на лужайке, со всех сторон деревья, ни ветерка, хоть свечу зажигай. Только по тому, как мчатся облака и раскачиваются сосны на круче Малдониса, можно догадаться, какой ветер. Ребята приходят на лужайку греться. Это еще что такое? Кто это вздумал костер жечь? Вот я их! А что возле топи чернеет? Не сын ли Криступаса землю копает? Что, в другом месте червей нет?
— Чтоб духа твоего здесь не было! Чтоб я тебя больше не видел! — кричит Визгирда. Мальчуган вздрагивает и пускается
Визгирда ботинком затаптывает землю, раскопанную Юзукасом, и переминается с ноги на ногу на вязком, заросшем потемневшей кугой берегу. Вода мутная, зеленая от травы и ила, ни одного карасика не осталось, а сколько их здесь по весне, в паводок!..
А вот полоска, вытоптали овцы; вот брод, сюда водит он корову на водопой; вот мостки, на них его жена белье полощет; камень, с которого они зачерпывают воду; ивы с разросшимся лозняком, срезать прутья даже Криступасу не разрешают.
Полоска земли, лоскуток, испокон веков хранимый в сердце, заговоренный от сглаза, ивнячки, облюбованные воробьями; камни; ложбинки. Даже птицы, залетающие сюда, ближе душе Визгирды, даже голос соловушки в его ольшанике звучит иначе, словно только для него заливается этот певун, только для него цвенькает качающаяся на ветке пестрая птичка. За ригой ежи целым семейством живут; Визгирда часто видит, как его мальчуган носит им в черепке молоко. Жаль, во время молотьбы вспугнули семейку. В прогнившем дупле по вечерам ухает сова. Даже лоскуток неба, нависающий над его глинистым пригорком, дороже ему, чем весь небосвод, даже звезды светят здесь теплей. А туманы, оседающие на его ложбинках, а теплая, дымящаяся земля, а комья глины, крошащиеся меж пальцев! Как хорошо идти босиком за бороной, подстегивать лошадь, сворачивать возле ольшаника, ссыпать картофельную ботву и траву в кучу, лемехом отвоевывать у кустарника на один вершок земли больше, чем в прошлом году, видеть, как твой мальчуган спешит, спускается с холма с обедом, завернутым в холстинку, как хорошо подхватить его под мышки, посадить на подрагивающую лошадиную спину, потрепать лошадь за ухо и сказать: «Но-о, чалая, но-о». Словно живой, дышит здесь тобою каждый ком земли. Глядишь, бывало, на деревья, и кажется: возносятся они от твоего взгляда все выше и выше, крепнут, затягиваются их раны и стройнеют стволы. Так ты глядел на своего мальчугана, на его непокорные кудри, на его руки и, когда видел, как он вразвалку топает к дверям избы и пытается дотянуться до засова, ты говорил себе: вот… вот, что такое любовь. Так ты глядел на свою скотину, на сбрую, на тягло, на избу, и бесконечная вера твоя и воля охраняли их от погибели.
Стоит сейчас Визгирда во дворе, смотрит на пригорок, где тарахтит трактор. За рулем сидит бойкий паренек, и боль искажает лицо Визгирды: боже мой, как пусто стало там, где прополз этот тракторишко, все вешки надела стер, выворотил все камни, кустарники, господи, какой жирный, какой черный чернозем открылся, какой багряный суглинок, а щебень еще теплый, еще дымится, как кишки прирезанной скотины, как выпотрошенные из куриного желудка камешки. Вольница здесь для земных ветров, холод обрушится на окна, затянет стекла, и не будет ни щепы, ни лучины, откуда их возьмешь, кожушок не набросишь на плечи, не сядешь у окна на студеной заре почитать газету. Есть, — слышится в избе твой собственный крик, от него звякают миски, а кошка, обнюхивавшая их, пулей летит под кровать. До чего же она запаршивела, твоя кошка, да и жена — страшилище, стоит посреди избы, на провалившихся половицах, ни жива ни мертва от твоего крика.
— Курвы! — рявкает Визгирда, глядя, как этот тракторишко въезжает в ивняк, и когда выезжает оттуда, ни одного деревца, ни одной ветки и в помине нет. — Курвы! — кричит Визгирда, хватает лом, мчится сломя голову и еще издалека размахивает им над головой. — Все отняли, а взамен что дали? Горсть половы! Чужие поля обрабатывать гонят! Курвы! — орет он, борясь со своей женой, которая пытается отнять у него лом. — Убирайся, а то как двину!
Бойкий паренек, гордо правивший трактором, не успевает выключить мотор, выпрыгивает из кабины и шмыгает в кусты, но Визгирда его не видит. Он стоит перед трактором, размахивает ломом.