Большаки на рассвете
Шрифт:
Интересно, правду ли говорит Константас, подумал Юозас. Разве что такого мальца утянет, который хочет сухим концом палки до дна достать.
Они шли и шли по течению, словно сама быстрина подталкивала их. Жужжали стрекозы, стрекотали под ногами кузнечики, хлопотали труженицы-пчелы и, напоминая о чем-то стародавнем, гудели, качаясь, вербы. Потом, усевшись на берегу, они долго глядели в воду. Жаль, что удочку не прихватил, — порыбачил бы, подумал Юозас.
Теперь, когда он отправляется на речку с удочкой, за ним обязательно увязывается
По воскресеньям, когда открывали мельничную запруду и вода убывала настолько, что на бродах всплывали водоросли, мальчишки обували старые калоши, привязывали торбы и через люпин, через лужки и опушки отправлялись в сторону речки Балтойи, пугая семенящих в костел бабонек и привязанную в кустах скотину. Съехав по горячему обрыву к реке, они плюхались в ее бодрящую воду. Весь день не умолкали их голоса.
— Ребята, вы только посмотрите, какую я поймал рыбу!
— Да разве это рыба?
— Нет, ты посмотри, со своей сравни.
Прильнув к камням, забравшись под иву, стеная и пофыркивая, они ловили рыбу.
— Быстрей сюда, смотрите — какая щука!
— Ша, тихо, чего все время глотку дерете — всю рыбу распугаете.
Солнце метит в них своими огненными копьями, обжигает спины, плечи, и если кто-нибудь в шутку плеснет водой, то визг стоит на всю округу. В царапинах, в налипшей паутине, удят они, забыв обо всем на свете… Только изредка их усмиряет голос Криступаса или Казимераса — спрятавшись в ольшанике, мужики осматриваются, ищут место поудачливей, где бы забросить сети.
Они выпрямляли спины, только почувствовав прохладное прикосновение вечера, разгибали их, когда свет уже не достигал бродов и, обессиленный, мерцал среди смородины и кустов малины. Тогда рыбаки показывали друг другу свой улов, умывались, мыли руки.
Только Юзукас продолжал ловить рыбу.
— Хватит, оставь на завтра, — пытается, бывало, оторвать упрямого рыбака от валуна Витаутас.
Юзукас аж дрожит — губы посинели, зуб на зуб не попадает.
— Пусть себе ловит, — говорит Альгимантас. — Пусть гонится за ней до самой Швянтойи, авось поймает.
— Ты сам ее сюда пригнал… Вот такую! — кричит, мчась по траве, Юзукас.
Облепив смородиновый куст, они срывают ягоды и пригоршнями отправляют их в рот. Солнце, смилостивившееся над своими детьми, повисает на минутку над лесом, дарит им свое последнее тепло, сушит их одежду. И как только оно отворачивается от них, скатывается за лес, вся ватага отправляется домой. Первым шагает Альгимантас, сутулый, костистый, тонконогий. Рядом шлеп, шлеп Витаутас, пухленький толстячок с родимым пятном под левой лопаткой. Он с трудом переводит дух. Запыхавшись, их догоняет Юзукас, весь посиневший от холода. Вот такую картину частенько наблюдают по воскресным вечерам деревенские женщины, которые доят на лугах своих коров.
По пути все заворачивали в усадьбу Криступаса, где отец Юзукаса вместе с Казимерасом обычно делили улов.
— Черт
— Скоро вся рыба начнет посуху передвигаться, — не остаются в долгу «лягушата». — Научится летать. Вы такой страх на нее своими жердями нагнали — всю рыбу перепугали, не знает куда и деваться, в водоросли лезет.
— Ты чего тут, сопляк, мелешь, вон отсюда, — замахивается трепыхающейся рыбешкой Казимерас.
— Ха-ха-ха! — звонко, с тремя интервалами, хохочет Константене.
— Вот, лови!.. Ох, окунь!.. Еще живой, — кидает Казимерас рыбу Криступасу, и окунишко, едва различимый в сумерках, трепещется, реет, как летучая мышь, обдавая их мелкими брызгами.
Во дворах уже разведен огонь: женщины варят картошку, готовят сковороды для рыбы, и возле камней, заляпанных рыбьей чешуей, плотоядно облизываются кошки… Трах, тах — лопаются под ногами ребят рыбьи пузыри…
Но теперь Юозас стоит перед своими товарищами, и лица на нем нет: все его победы, все его спортивные достижения, упорство, воля, сила — все насмарку. Он слишком чувствителен к своим неудачам. «Так все-таки… Вот как, — шепчет он сам себе. — Я так и думал… я так и знал…»
— Ты чего там зубами клацаешь? — спрашивает Альбинас. — Иди сюда.
Юозас выныривает из сумрака, протягивает руку…
— Дайте…
— Что?
— Отдайте эту записку.
Оба его друга, словно сговорившись, хохочут.
Юозас поглядывает на небо, прислушивается к завыванию ветра. Альбинас усмехается.
— Вы врете! Врете, собаки! А это ты видел? — Юозас стукнул кулаком Римантаса.
До чего же он смешной, думает Альбинас. Ну разве не смешно, что от каждого словечка лицо его искажается гримасой, а краешки губ начинают дергаться. Окаменевший, застывший, в узком пиджачке с чужого плеча, он проходит мимо всех. Кто-то сомкнул его уста, сковал движения.
До седьмого пота работает он со штангой, но что из того? Может, пусть лучше о нем расскажут шустрый теннисный мячик, перекладина, отшлифованная его ладонями, спортивная майка, пропитанная потом, баскетки или долгие споры с друзьями, когда правда была на его стороне; пусть поведают о нем гул ветра, закаты. Пусть кто-нибудь расскажет о нем, пусть избавит от злых чар.
— Странный ты, Юозас, — говорит Альбинас.
— Какой?.. Какой?..
— Ну, чего ломаешься, словно и впрямь не расслышал. Странный, говорю.
— А ты сам, думаешь, не странный? Зубришь и зубришь по ночам. Когда бы не вышел во двор, всегда вижу огонь в твоем окне. А в школу приходишь и давай кричать: «Покажите, что задано. Ни одного урока не приготовил, ничего не читал!» — орешь благим матом и вырываешь из рук учебники. Допустим, не читал, зачем же так орать о себе? Кому какое дело — занимаешься ты или нет? Почему тебе так хочется демонстрировать свои недюжинные способности? Какой миф о себе хочешь создать? Все я… да я!
Удар в грудь, и Юозас вверх тормашками летит с обрыва. Вскоре падает и Альбинас. Руки крест-накрест, только ногами болтает и скулит.