Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
«Не пытайся возвращать мои подарки, этим ты оскорбляешь меня. Пока ты пользуешься моей благосклонностью, но моя милость может легко смениться и гневом. А ты хорошо знаешь, чем мой гнев чреват».
Всюду она натыкалась на взгляды, которые как бы говорили: «Мы знаем, ты – новая фаворитка Владычицы Дамрад». Темань уже не могла разговаривать с людьми просто так: в беседе с нею все вдруг подобострастно понижали голос, начинали пресмыкаться и заискивать, льстить, едва ли не раболепствовать. Сначала это неприятно удивляло её, а потом она поняла: её боятся – так же, как боялись самой Дамрад и её верного слуги Вука. В ней всколыхнулось возмущение и негодование. Тяжёлый, леденящий шлейф незримого присутствия Владычицы навязчиво
Только Леглит оставалась с нею неизменно сердечной и искренней. Навья-зодчий была слишком занята работой, чтобы праздно проводить время в высшем свете; если до неё и доходили какие-то слухи, то она им, по-видимому, не придавала значения. Да и могла ли она поверить в то, что Темань верноподданнически расстелилась под сапогом Дамрад, когда собственными глазами читала её книгу?
– Я сожгла рукопись, – с горечью поведала ей Темань. – У меня никогда не подымется рука исковеркать текст так, как мне было предложено редакторами Дамрад. Это просто немыслимо! Уж лучше уничтожить эту книгу, если ей не суждено выйти в печать в первоначальном виде.
– Если хочешь знать моё мнение, то я считаю, что ты поступила правильно, – сказала Леглит, маленькими глотками отхлёбывая горячий отвар тэи и похрустывая поджаристой сырной лепёшечкой. – Эта книга могла обернуться для тебя большой бедой и попросту сломать тебе жизнь. Хорошо, что всё обошлось малой кровью. Признаюсь честно, я боялась за тебя.
Темань запила глотком отвара горький ком в горле. Сердце всё ещё безутешно рыдало по загубленному детищу, пустота неутолимым голодом горела в груди. Не эти слова она хотела бы услышать от Леглит, но понимала: женщина-зодчий не из породы бунтарей. Законопослушная и осмотрительная, она никогда не пойдёт против власти. Но как бы то ни было, Темань дорожила ею и цеплялась за её грустновато-преданное тепло, как за спасительную соломинку.
Тяжесть в сердце стала её вечным спутником. Просыпаясь, Темань не радовалась новому дню, а с отвращением и унылой обречённостью принимала его, как неизбежное зло. А тут ещё к ней заявилась эта вертихвостка, дочурка тысячного офицера – просить, чтобы Темань отдала Севергу ей. Это стало последней каплей.
– Поймите, сударыня, так не может больше продолжаться! – сияя огромными янтарными глазами, восклицала обладательница очаровательных ямочек на щеках. – Отпустите её, она вас не любит, ей нужна я!
Разговор происходил на крыльце, под моросящим дождём: Темань даже не стала приглашать незваную гостью в дом. Она куталась в плед, пытаясь, словно тугой повязкой, удержать им всё, что рушилось, с грохотом падало и рассыпалось в её душе... А ведь Северга клялась, что у неё с этой красоткой ничего не было. Как мерзко, пошло и гадко! Губы Темани кривились от презрения и горечи, а сердце застывало холодной глыбой от боли. Впрочем, похождения супруги никогда не были для неё тайной за семью печатями, она всегда знала, что в своих военных походах Северга не чуралась плотских утех. Но всё то, что навья-воин вытворяла вдали от дома, для Темани происходило где-то в другом мире и не с ними – так она предпочитала думать, так ей было спокойнее. Она твёрдо знала, что ни одна из этих дешёвых девиц не явится к ней, чтобы предъявить права на Севергу... А эта фифочка осмелилась. И теперь перед взором Темани снова встала эта пошлая картинка: супруга, наяривающая дочурку своего начальника длинным жгутом хмари.
– И давно у вас с ней эти шашни? – криво усмехнулась Темань, также подчёркнуто враждебно обращаясь к девушке на «вы».
– Достаточно давно, чтобы стало ясно: вы здесь лишняя, сударыня, – нахально заявила юная красавица. – Пора взглянуть правде в глаза: вы наскучили ей, ваш брак себя изжил. И вы ошибаетесь, называя наши отношения «шашнями». Всё серьёзно!
Поражённая её наглостью, Темань даже онемела, хотя обычно за словом в карман никогда не лезла. Под рёбрами саднила горечь, впиваясь в сердце клыками: неужели Северга настолько не уважала
– Я подумаю над вашим предложением, сударыня, – оскалилась Темань в язвительной улыбке. – А сейчас попрошу покинуть мой дом, у меня много дел.
Хотелось рычать, крушить посуду, напиться, в конце концов. Темань сбросила отсыревший от мелкой мороси плед, зябко поёжилась, обхватив изящные худощавые плечи руками.
– Дом, прибавь же, наконец, отопление! – вскричала она ломающимся от страдания голосом, точно у неё ныл зуб. – Доколе я буду мёрзнуть здесь?..
«Слушаюсь, госпожа».
– И подай мне сухой плед. И чашку отвара с чаркой хлебной воды, – добавила Темань.
«Будет сделано, госпожа. Плед и отвар. Извини, но за обедом ты сегодня уже выпила бокал вина».
Темань рыкнула и ударила кулаком по подлокотнику кресла, откинулась на спинку. Проклятое распоряжение Северги... При мысли о супруге её снова накрыла тягучая, тоскливая боль – не отмахнёшься, не забудешься, не утопишь на дне стакана. Годы, долгие годы прошли в притворстве... Она притворялась перед самой собой, что всё хорошо, что Северга её любит. По-своему, конечно, но любит. Время от времени «позволяет себе» в походах, но возвращается неизменно к ней. Да, эта девица была права, пришла пора взглянуть правде в глаза: ни одну из своих женщин Северга не любила и ни на одну из них не смотрела так, как смотрела на Рамут. Та давняя попытка уязвить её намёком на отношения по примеру Дамрад и Санды была беспочвенной, Темань сама в этом убедилась, но это целомудрие с лихвой окупалось другой «странностью» – этой безоговорочной, безумной, нерушимой преданностью. «Она не главная, она – единственная», – прошипела тогда Северга Темани в ухо, холодно скаля белые клыки. За свою дочь она была готова разорвать в клочья кого угодно. Уходя, сердце она оставляла с Рамут.
Вот отчего Темани в этот промозглый вечер хотелось лечь и больше никогда не открывать глаза навстречу новому рассвету, а вовсе не из-за этой бесстыжей молодой особы. Хотя и та, несомненно, внесла свой вклад в это чувство безмерной усталости, которое придавило Темань, точно гранитная плита. Работать не осталось сил, а мысль о творчестве отзывалась только глухой скорбью. У Темани словно вырвали жестокой лапой тот светоч, тот внутренний огонёк, заставлявший её браться за перо; из пальцев ушла вдохновенная сила, и рука её безвольно, безрадостно свисала с подлокотника, поблёскивая перстнем в отсвете камина. Дамрад всё сломала, всё убила. Даже дышать не осталось ни желания, ни причины.
Дом, как бы возмещая ей отказ в горячительном, с отваром постарался: янтарному напитку отдали свой тёплый аромат не только листья тэи, но и сушёные лепестки весенних цветов. Такой отвар следовало пить без молока или сливок, наслаждаясь в полной мере всеми оттенками запаха и вкуса. Плечи Темани укутал плед из особой пушистой шерсти, мягкой и приятной к телу, и золотоволосая навья на какое-то время растворилась в домашнем уюте. Но в соседнем кресле расположился гость-невидимка – одиночество. Своими пустыми глазницами он высасывал тепло из души, заставляя ёжиться и сжиматься в сиротливый комок под пледом. Одиночества Темань не любила и не терпела. И боялась его, а поэтому в отсутствие супруги всегда стремилась на светские собрания, но теперь и радость общения была отравлена: Дамрад и тут умудрилась всё погубить и исковеркать. Подобострастие и лесть – в глаза, а за спиной – взгляды и шепотки... Темань не удивилась бы, если бы узнала, что все уже считали её любовницей Владычицы.