Бомж, или хроника падения Шкалика Шкаратина

Антон Филатов

– ...Рыбацкую лодку берет, - слаженно подхватывают гости, - и грустную песню заводит, про Родину что-то поет...

Особенно возвышается церковный бас отца Федоса. Вместе с Баиркой они заглушают остальные подголоски и ничуть не тяготятся этим. На песню выходит Мария, покормившая сына. И вплетает свой сильный голос - приятное сопрано - в песенную вязь. И - воодушевляются люди! Забирают все выше, мощнее...

Песня знакомая... Про них эта песня. Про побег к обетованной свободе и поиски лучшей жизни. Вот она - свобода - рукой подать! Вот лучшая

доля - за отчаянным поступком следует... Бежать, как бежит каторжник - бродяга, сломя голову, в новую неизвестность, не хуже, поди уж, нынешней тяготы... Хуже не будет. Хуже и не бывает. Куда уж хуже-то? Унижение бесчеловечное, хотя и равенством зовется. Бежать - и вся недолга. А уж день-то покажет!

...А песня дюже добрая. И - выводят грозные рулады со страстью, с силой душевною, так рьяно, словно обретают ту самую свободу через крик свой сердечный.

Кто-то еще пришел. В сенцах копошиться, в тряпках - половиках запутался.

– Мир дому! С сыночком тебя, Колька. И тебя, Марея. Дай, думаю, зайду... И-их, какие люди...

– А и молодец... садись ко столу.

– ...Помяни... то ись.. выпей за кресника моего, Кистинтин!

– Како... "помяни"...Ты с ума сдурел, Хфедосий?!
– Возмущается Петька Сысой.

– А давай чекнемся, Костя! И с тобой, Петр... Хоть и заноза ты.

Борисович зашел. Секретарь сельсоветский. У него на Ферме родители живут и другие родичи. И все праздники Костя тут, с ними, да по друзьям ходит. Худой, прямой, как дерево в осиннике, И одет по-деревенски: какой это секретарь? Однако люди здешние не по должностям судят. Какой человек - смотрят. А Борисович-то и на балалайке, несмотря на должность, не куражлив. И рюмочкой - с каждым - не брезгает чокнуться. Очкастое его лицо улыбчиво и доверчиво. Нет, не чванливый парень. Свойский.

– С крестинами вас. Дай ему жизни, значит, сто... а то и больше.

– ...дай, дай бог.

– ...да и даст!

– Да дал бы, дак нету его!
– Подливает дегтя Венка.

– Тьфу ты, опеть за свое...
– Снова негодует Баир.

– Крестника как назвали, дядя Федос? - Интересуется Костя, закусывая квашенной капустой,

– Так ты же записывал, Борисович. Ай, забыл?

– ...а налито, гостеньки дорогие! Итти - ж - вашу мать... за вами не угонишься. За сына моего Саньку Натырова...

– Не Натыра он. Семеновым записали...

– Какой семёна?
– Изумляется Баир.

– ...да знаю я... Какая разница?
– Машет рукой Колька. И не поднимает глаз. Его смуглое лицо ещё более багровеет, рот досадливо кривится. Неведомо остальным испытываемое Колькой чувство.

– Не скажи, Николай! При родном отце - не по-божески это, - поддерживает Баира Федос.

– Помолчи, Хфедосий! Не твоя власть, ихняя.

– Так не расписаны же.

– Борисович, ты это брось! Нельзя человека обижать, хоть и киргиз он. Да хоть еврей будь... Православный - все тут!
– Федос багровеет - не то от выпитого, не то с гнева.

– Так не

я закон писал, дядя Федос. По закону же...

– Ты, Колька, чё молчишь? Твоя дитё?- Баир багровеет и пьянеющим взором сжигает Натыру.

– Ну, моя.

– К председателю иди!

– А уже тута!..
– С порога, громыхающим басом объяляется другой гость. И бесцеремонно втискивается в застолье.- Не звали? А я нахалом... Кому председатель нужон?
– И наливает себе из четверти в стакан. И, не чекаясь, пьет.

– Ты такой председатель, как я Трумен, - мрачно - сквозь зубы - цедит Цывкин.

– Закусывай, Андрей Васильев, - Колька и этому ловит с чашки груздок.

Андрей Варнаков груздя не ест. Он смотрит на Марию, выдумывая что сказать. Мария теряется, и, опережая мужа, берется за бутыль.

– Ну -ка, гостиньки дорогие, еще по одной... За-а-певай, Баир!

– ...а давай, кума, про бродягу?
– Предлагает Костя.

– Так ...счас пели. Может, про Стеньку? Борисович, сходил бы за балалайкой!..

Костя охотно поднялся, сглаживая неловкость минуты, ушел.

Варнаков демонстративно подвинулся к Цывкину, уперся в него лукавым взглядом. А и Цывкин не сдает. Оба молчат.

– Ты вообще чей будешь, Сивкин? Откуда залетел? А?

– Цывкин я... А откуда... все - откуда... кумекаешь?

– А пацан твой что ж... без матери? А и твой ли?..

– Твой... не твой... не твой это дело.

– Баба что ж... утекла, а?

– Помер...
– сквозь зубы цедит Цывкин.

– И давно?
– Не отстает с допросом Варнаков.- Скоко малому-то твоему?

– Какой твой дело?
– Кипятится Цывкин.- Уже джигит...взрослый.

– Э-э-э, темнила ты, Сивкин, а ещё...джигит! Сын-то на тебя не похож!

Баяр рывком встает из-за стола, роняя табуретку. Мрачно повисает над столом, сдерживая ярость. Внезапно выхватывает из-за пояса короткий кривой нож и с силой всаживает его по самую рукоять в столешницу. Секунду медлит и уходит ни на кого не глядя.

Мертвая тишина повисает за столом. Молчит Варнаков. А за стеной просыпается новокрещенный младенец. И скулит. Мария спешно уходит к нему.

Гости обмякают и отваливаются от стола, закручивая самокрутки. И- задымили. Отец Федос сердито замахал руками, и, широко перекрестясь, потянулся к сенцам.

– Дак ты куда, отец Федос?
– Удивилась из-за занавески Мария.

– Срамно тут... Бога не чтите.- И ушел, даже не надевая длинного своего пальто.

– Ишь, какой крёстный! Наа-елся...наа-апился и восвоязи, значит, подался.

– ...завсегда такой! Чуть не по ему - на бога уповает. Да пусть идет!
– Негодует хмельной Сашка Пилатов.

– Нехорошо как-то вышло...- Недоволен Венка Богдан.

Молча дымили мужики. Мария собирала посуду. За окном осеннее солнце закатилось за хребет Егорьевской горы, и - раздробилось широким веером, залило багровой краской Ферму и все ее окружение. К заморозкам, знать. А то к ветру.