Боярин. Князь Рязанский. Книга 1
Шрифт:
Оглядев присутствующих, я перекрестился и крикнул:
— С Богом!
Крест стал медленно подниматься, подталкиваемый длинными шестами, оперевшись комлем в центр маковки. С противоположной стороны его поддерживали канатами. Поднявшись вертикально, крест резко просел, встав на штатное место. Ударил колокол! Потом ещё раз, третий, а потом звонко напевно зазвучала молитва:
— Господи, иже еси на небесех! Да светиться имя твое, да будет царствие твое… как на земле, так и на небесех…
После христианской молитвы запел муэдзин:
— Аллааху акбарул-лааху
Снова ударил колокол, и кто-то пошёл в храм, а мусульмане смотрели на Сулеймана. Сулейман посмотрел на меня, и я повёл его к углу церкви, в который был встроен Камень Храма Адама.
Сулейман, прочитав молитву, подошёл к камню, и положил на него руку, постоял немного, и поцеловав его, отошёл. Вслед за ним к камню шли и шли, прикладываясь и целуя его, люди Сулеймана.
— Большое ты дело сделал, Михаил Фёдорович, — сказал Сулейман, и обнял меня. — Веди к столу, Князь, веселиться будем… Ну, и где твоё солнце? — Спросил он, посмотрев на небо, и охнул…
Никто не заметил, что дождь прекратился. Над Днепром висела радуга. Сквозь тучи пробивалось солнце.
— Везёт тебе, Князь! — Вскинув руки вверх, сказал он. — Где арбузы? Не томи…
На следующий день после праздника я судил мятежников. Передо мной стояли: Радзивилл и Станислав Остиковичи, Гольшанский Юрий Семёнович с двумя сыновьями: Александром и Иваном, Иван Гаштольд с сыном Мартином. Это были самые родовитые представители Великого Княжества Литовского. Я смотрел на них и думал… Хотя нет. Сейчас я не думал, а выбирал из нескольких продуманных ранее решений. А смотрел я на них, чтобы прочитать их мысли. Но это были матёрые волки, закалённые не только в боях, но и в интригах междоусобной борьбы, в битвах за место у трона, а некоторые и за трон. По сравнению с ними, при всём моём жизненном опыте, я был щенок.
Но сейчас в моих руках была их жизнь, и будущие России. И вот, когда оно будет лучше, с ними, или без них, я не знал. Убирая их, я усиливал Олельковичей… И ещё несколько, сейчас слабых семей… Поняв, что я снова начинаю мысленную логическую карусель, которая меня ещё ни разу никуда не привела, я остановил свои мысли. Не только я смотрел на них, но и они смотрели на меня. Почти все спокойно и слегка насмешливо.
Я помотал головой, сбросив мор раздумий, и сказал:
— Я оставлю вам жизнь.
У обоих Остиковичей одновременно промелькнула гримаса презрения, да и у остальных на лицах не было облегчения. У молодого Ивана Гольшанского промелькнуло что-то вроде разочарования.
— Я оставлю вам жизнь, — повторил я, растягивая слова, — подарив вас Турецкому Султану. Ни мне, ни государю нашему вы не нужны. Султан подарок соизволил принять… Так ведь, уважаемый Сулейман бей?
— Истинно так, Великий Князь.
— Мне всё равно, что султан с вами сделает…
У младшего Гольшанского подкосились ноги и он упал. Отец и брат приподняли его, но Иван стоять не мог. У всех других гримасы на лицах сменились на
— И так… Я оставляю всем вам жизнь, кроме Радзивила и Станислава Остиковичей. Они оба предали царя Василия Васильевича дважды. Первый раз, когда они отпустили Дмитрия Шемяку, и второй раз — теперь, подняв бунт в Ливонском Княжестве. Казнь, отсечением головы, состоится немедленно палачом в пытошной каморе. Увести! — Крикнул я громко.
Четверо конвоиров, по двое, взяв их за руки, вывели князей в двери, и потащили вниз по лестницам в подвал «воровского приказа». Я посмотрел на Князя Олельковича. Он сидел белее снега. Глинские о чём-то переговаривались. Гомельский сидел потупив голову.
— А эти, Сулейман бей, ваши! Забирайте…
— Спасибо за подарок, Великий Князь. А мы не посмотрим на казнь?
— На Руси не принято наказание превращать в развлечение.
— В этом ваша сила и ваша слабость, — сказал посол вздыхая, — Когда воин не только умирает радостно, но и убивает с радостью, он жаждет убивать, и он не победим.
— Согласен, Великий Посол, наши воины жалеют своих врагов, и в этом наша слабость. Но мы слишком любим наше Отечество, и эта сила любви во сто крат сильнее желания убивать. И тогда у наших врагов желание убивать вдруг пропадает, и появляется желание бежать.
Я говорил эти слова улыбаясь, почти смеясь, без напряжения и угрозы. Легко и спокойно. И Сулейман, тоже улыбнулся.
— У нас с тобой сильные и мужественные воины, — сказал посол, тоже смеясь. — И нам нет нужды проверять, кто из них побежит быстрее…
— Ты почему смурной? Не понравилось моё решение по бунтарям? — Спросил я Михаила Гомельского. Мы сидели с ним на скамье, установленной на входе в «разборную палату» воровского приказа, где только что закончилось «судилище».
— Не понравилось, — тихо сказал он. — Не по-христиански так…
— Тебе, как голове своего уезда, тоже придётся принимать решения, которые не многим будут по нраву. Всегда найдутся недовольные. Вон, гомельским понравилось решение, потому что они знают, что служить можно и туркам, и татарам. Ведь так и было столетиями. Русичи даже воевали с татарами Кавказ и Сарматские степи.
Ничего там с ними страшного не произойдёт. Им ещё и уделы султан в окраинных землях, в Венгрии, или в Болгарии даст. Султан сейчас на Папские земли пойдёт, и ему хорошие воины во, как нужны! — Я провёл большим пальцем по своей шее.
— У нас с ним уговор особый… Не переживай за них. Мы пока воевать не будем. Будем государство строить. А ты… Ежели хочешь себя в войне испытать, мне скажи. Наши многие вои султану помогать будут. Может быть и я пойду.
Михаил смотрел на меня некоторое время недоверчиво, а потом, поняв смысл сказанного, — изумлённо.
— Ты токма, не говори никому о том. Акромя тебя никто не знает о моих задумках. Коль о том заговорят, я пойму, что это от тебя «утекло». А моё доверие восстановить будет ох, как не просто…