Божедомы
Шрифт:
— Да; но позвольте… я не подлец, чтоб…
— Что тако-ое? Ты не подлец?.. Так, стало быть, я у тебя выхожу подлец! — азартно вскрикнул Термосёсов.
— Я этого не сказал… — торопливо заговорил Омнепотенский, — я только сказал…
— Пошел вон! — перебил его, показывая рукою на двери, Термосёсов.
— Я только сказал…
— Пошел вон!
— Вы меня позвали, а я и сам не хотел идти… вы меня зазвали на лампоп…
— Да!.. Ну так вот тебе и лампоп! — ответил Термосёсов, давая Омнепотенскому страшнейшую
— Я говорю, что я не доносчик, — пролепетал в своем полете к двери Омнепотенский.
— Ладно! Ступай-ка прогуляйся, — сказал вслед ему Термосёсов и запер за ним дверь.
Смотревший на всю эту сцену Ахилла неудержимо расхохотался.
— Чего это ты? — спросил его, садясь за стол, Термосёсов.
— Да, брат, уж это лампоп! Могу сказать, что лампоп.
— Ну а с тобой давай петь.
— Я петь люблю, — отвечал дьякон.
Термосёсов чокнулся с Ахиллою рюмками и, сказав «валяй», — запел на голос солдатской песни:
Николаша — наш отец,
Мы совьем тебе венец.
Мы совьем тебе венец
От своих чистых сердец.
— Ну валяй теперь вместе; — и они пропели второй раз, но Ахилла вместо «чистых сердец» ошибся и сказал: «от своих святых колец».
— «Сердец», — крикнул ему гневно Термосёсов.
— Не все равно, колец?
— Каких колец?
— Ну, подлец, — пошутил Ахилла.
— Каких подлец? Ты что это, тоже?.. Как ты это смеешь говорить? А знаешь, я тебя за это… тоже этаким лампоп угощу?
Добродушный Ахилла думал, что Термосёсов с ним шутит и хотел взять и поднять Термосёсова на руки. Но Термосёсов в это самое мгновение неожиданно закатил ему под самое сердце такого бокса, что Ахилла отошел в угол и сказал:
— Ну, однако ж, ты свинья. Я тебе в шутку, а ты за что же дерешься?
— Да ты, скотина, знаешь ли, за кого ты эту песню пел? — гневно спросил Термосёсов.
— Почему я могу это знать? — отвечал весьма резонабельно Ахилла.
— Так вот, вперед знай: это про Некрасова пето «Николаша наш отец» — это про Некрасова песня. А ты, небось, думал черт знает про кого? Ну вот теперь будешь знать, про кого. Хочешь если петь и пить, напиши сейчас, что я тебе стану говорить.
— Да я тебе что же за писарь такой?
— Писарь? Не писарь, а ты говорил, что тебе попова политика осточертела?
— Ну говорил.
— А напишешь штуку, и не будет попа.
— Да ты что же это такое говоришь? — вопросил, широко раскрывая глаза, Ахилла.
Он в самом деле ничего не понимал, куда это идет и к чему клонится, и простодушно продолжал:
— Это от лихорадки симпатию пишут, а ты что?
— Что? Вот что, — проговорил Термосёсов, убедясь в несоответственности Ахиллы для его планов, и вдруг, взяв со стола шляпу Ахиллы, бросил ее к порогу.
Ахилла молча посмотрел на Термосёсова и, подойдя к своей шляпе, нагнулся,
Подняв голову, он увидел на дверях, из которых его вышвырнули, Термосёсова, который погрозил ему короткою деревянною лопатою, что стояла забытая в беседке, и затем скрылся внутрь беседки и звонко щелкнул за собою задвижкою двери.
Термосёсов остался с Данкою наедине. Неудачно заиграв сегодня на Варнаве и Ахилле, он решил утешить себя немедленной удачей в любви. Данка почувствовала это, затрепетала, и на этот раз совершенно недаром.
VIII
Ахилла едва отыскал свою палку, которую вслед за ним вышвырнул ему из беседки Термосёсов. Отыскивая в кустах эту палку, он с тем вместе отыскал здесь и Варнаву, который сидел в отупении под кустом на земле и хлопал посоловевшими и испуганными глазами.
— А, это ты, брат, здесь, Варнава Васильич! — заговорил к нему ласково дьякон. — Ведь лампоп-то какое! Ах ты, прах тебя возьми совсем-навсем! Пойдем его вдвоем вздуем сейчас!
— Нет, уж что!.. — протянул кое-как Омнепотенский.
— Отчего?
— Да у меня… смерть болова голит.
— Ну, «болова голит»… Опять начал: «Лимона Ивановна, позвольте мне матренчика». Иди, — ничего, пройдет голова.
— Нет; что ж это… кулачное право… Я не хочу драться.
— Да что он тебе такое сказал обидное?
— Этого нельзя говорить.
— Отчего же нельзя?
— Нельзя, потому что… вы теперь на него сердиты и вы… можете это рассказать кому-нибудь.
— Ну так что ж? Да, если он чему дрянному тебя учил, так отчего же этого и не рассказать?
— После… худые… худебствия… худые последствия это может иметь, — выговорил наконец Омнепотенский.
В это время, прежде чем Ахилла собрался ответить, в садовую калитку со двора взошел сам акцизный чиновник Бизюкин и, посмотрев на Ахиллу и на Омнепотенского, проговорил:
— Ну, ну, однако, вы, ребята, нарезались.
— Нарезались, — отвечал Ахилла, — да, брат, нарезались, могу сказать.
— Чем это вы? — запытал Бизюкин.
— Лампоп, брат, нас угощали. Иди туда, в беседку — там еще и на твою долю осталось.
— Осталось? — шутливо переспросил Бизюкин.
— Будет, будет, — на всех хватит.
— А вы, Варнава Васильич, что же все молчите?
— Извините, — отвечал, робко кланяясь Бизюкину, Варнава. — А что?
— Знак лицомое, а где вас помнил, не увижу, — заплетая языком, пролепетал Варнава.
— Ну, брат, налимонился, — ответил Бизюкин, хлопнув рукою по плечу Варнаву и непосредственно затем спросил Ахиллу:
— А где же моя жена?
— Жена? А там она, в беседке.
— Что же, ее одну оставили?