Брат по крови
Шрифт:
Мы с Червоненко представились. Подполковник нахмурился.
— Вы что, не могли с утра прийти? Ночь на дворе, разве сейчас до вас! — недовольно пробурчал он.
Червоненко побагровел.
— Ты что такое говоришь, подполковник? — прорычал Жора. — Ведь мы с войны, а на войне какой, к дьяволу, регламент!
— Это на войне, но здесь же не война, — парировал дежурный.
Червоненко еще больше побагровел.
— Вот то-то и оно, что вы здесь не знаете, что такое война. А нам там каждая минута дорога, — гневно проговорил он и кивнул через плечо, будто бы там была Чечня. — Вот что, дежурный, хватит лясы точить — веди нас к генералу, — неожиданно заявляет он.
— Генерал сейчас занят, — сказал дежурный и, испугавшись, что мы без его позволения ринемся в кабинет комдива, загородил тучным телом проход в длинном и узком коридоре.
Жору это не смутило.
— Ах ты, сукин сын, ты еще не пускаешь! — не сказал, а прокричал мой товарищ. — Я тебе говорю, крыса штабная: сейчас же веди нас к генералу!
На шум из приемной выбежал весь отутюженный и франтоватый прапорщик, — как мы поняли, порученец комдива.
— Товарищи офицеры, что случилось?! — срывающимся на фальцет голосом спросил он. По его лицу было видно, что он крайне возмущен нашим поведением. — Это не я вас спрашиваю, генерал спрашивает, — добавил он.
Червоненко тут же отпихнул в сторону дежурного и обратился к прапорщику.
— Мы прибыли с фронта, — сказал он. — Нам нужно решить свои проблемы.
— Так решайте, зачем же шуметь? — удивленно проговорил прапорщик.
— Так вот этот не пускает! — кивнув на дежурного, пожаловался Жора.
Прапорщик попросил дежурного пропустить нас, и мы тут же помчались по коридору, надеясь найти то, что нам нужно.
Начальник медицинской службы дивизии подполковник Мещеряков встретил меня приветливо. Мы уже были знакомы — несколько месяцев назад я получал у него назначение в полк. Это был невысокого роста чернявый крепыш с большими глазами-сливами и широким почти расплющенным носом. Видимо, кто-то в роду у него был татарином, подумал я. Впрочем, кого у нас в роду не было?
Мещеряков принялся расспрашивать меня о делах в полку, при этом его особенно интересовало недавнее нападение. Я подробно рассказал ему о том, как проходил бой, о работе медиков, похвалил медсанбатовских коллег за оказанную нам помощь. При этом я особенно выделил медсестер Лелю и Илону, которые, как я сказал, проявили себя настоящими героями.
Стоило мне упомянуть их имена, как Мещеряков тут же улыбнулся.
— Вот ведь как — Харевич мне тоже говорил об этих девчонках, — сказал он. — При этом немало хвалил. Просил представить к награде.
Я удовлетворенно кивнул.
— Они заслужили, — сказал. — Кстати, я тоже привез письменное ходатайство командира полка о награждении моих людей.
— Себя не забыл? — улыбнувшись, спросил Мещеряков.
— Меня-то за что? — удивленно посмотрел я на своего начальника.
— Скромничаешь, майор, — сказал Мещеряков. — Харевич мне все рассказал. Кстати, как там твой раненый, которому граната в задницу угодила? — поинтересовался он.
— Если бы в задницу! — усмехнулся я. — Граната продырявила бедняге бок. Чуть бы пониже — и она превратила бы его печень в паштет.
— И кто же этот несчастный? — спросил Мещеряков.
— Наш начфин… Макаров его фамилия, — сказал я.
Мещеряков прыснул со смеху.
— Ну, это была бы жуткая потеря! — сквозь смех произнес он.
— Ничего подобного, — возразил я. — От начфина толку, как от козла молока. Не понимаете? Да ведь мы уже не помним, когда нам денежное довольствие выплачивали. Живем, как отверженные. Помните, у Гюго? Вот так же и мы…
Мещеряков тяжело вздохнул.
— О времена! — произнес он и добавил: — А в это время в самом фешенебельном продовольственном магазине мира — лондонском «Харродсе» — кто-то покупает самую дорогую еду на свете: испанский шафран из тычинок и рыльцев крокуса. Сто граммов которого стоят двести сорок четыре фунта стерлингов.
Я невольно приуныл при этих словах.
— Не журись, майор, — усмехнулся мой начальник. — Кто часто печалится, тот быстро теряет интерес к жизни. А потеря интереса к жизни — верный признак сердечного заболевания. Послушай, как у тебя с сердцем? — неожиданно спрашивает он.
— Иногда побаливает, — ответил я.
— Это все от нервов, — заключил Мещеряков. — У меня движок тоже хандрит. Чуть что — перебои. Вот так и живем. А умрем, никто и не вспомнит, — невесело проговорил он.
Я усмехнулся. Не знаю, как его, а меня-то уж точно никто не вспомнит, подумал я.
— Кстати, а ведь Харевич тоже в городе. И девчонки при нем, — неожиданно произносит Мещеряков.
У меня закружилась голова.
— В каком городе, товарищ подполковник? — стараясь не выдать себя, спросил я, на самом деле не понимая, о каком городе он говорит.
— Ну как в каком? В Махачкале, конечно, — сказал он. — Между прочим, готов биться об заклад, что ты не знаешь, почему Махачкала называется Махачкалой.
Услышав, что Илона находится где-то рядом, я стал вдруг плохо понимать, о чем мне говорил подполковник.
— Видимо, это что-то означает в переводе… — машинально ответил я ему.
— Да какой там перевод! — воскликнул Мещеряков. — Все очень просто: раньше этот город назывался Петровск-Порт, а после Октября семнадцатого его переименовали в честь революционера Дахадаева — у него кличка Махач была.
Я сделал удивленное лицо, хотя меня уже ничто не интересовало, кроме Илоны. — Вот, оказывается, как, — сказал я и тут же перевел стрелки на другое. — Скажите, товарищ подполковник, а этот Харевич… Где он сейчас?
Мещеряков пожал плечами.
— Наверное, по городу бродит вместе со своими красавицами, — ответил. — Ты хочешь его увидеть? Ну, конечно же, у вас теперь есть что вспомнить. Одной кровью умывались.
— Умывались, — согласно кивнул я.
— Ну тогда иди и ищи его. А утром придешь — мы с тобой все твои проблемы решим. Не бойся, без медикаментов не уедешь. Будет тебе и лекарство, будет и перевязочный материал, даже одноразовые шприцы будут. Ну, ступай, ступай, — хлопнув меня по плечу, сказал он.