Братоубийцы
Шрифт:
– Кому?
– Христу. Потому что Он придет, придет, отец Янарос, и поведет партизан, и Его уже не распнут, и не покинет Он уже землю, не оставит нас сиротами, чтобы мы снова впали в неправду... Небо и земля, отец Янарос, станут одно.
– Этого и я хочу, этого и я ищу всю жизнь: чтобы небо и земля стали одно. Но не знаю пути – потому и мучаюсь.
– Я потому и пришел, отец – указать тебе путь. Прости меня, я ещё так молод, а, хочу вести тебя, но веду тебя не я, ведет молодость. Молодость вошла сегодня к тебе в келью и манит тебя: «Пойдем с нами!»
– Пойдем, с нами, – сказал монах спокойным призывным голосом. – Нас еще мало – горсть; но немного нужно закваски, чтобы вскисло все тесто и стало хлебом.
Отец Янарос поднял голову.
– И ты проповедовал это партизанам?
– Сначала я молчал. Я стыдился и страшился открыть перед всеми свою тайну. Я жил с ними, воевал с ними, убивал и я, стремясь разрушить то, что могу, – хоть один камень в этом мире – стремился предуготовить путь Господу, насколько это в моих силах. Но молчал, носил в себе свою тайну, хотя она и жгла меня. Но однажды утром прозвучал во мне голос: «Они ненавидят, – кричал голос, – они убивают, и их убивают, они надеются – и не знают, почему? Ты знаешь. Встань и скажи им».
Я встал, взобрался на камень. Вокруг меня собралось парней пятьдесят – с винтовками, патронташами, в тяжелых солдатских ботинках, все бородатые... Я перекрестился и хотел начать, но они рассмеялись. Скрепя сердце, я стал говорить, просвещать их, но не успел сказать и двух слов, как разразился хохот, свист, брань.
«Его подослали! – кричали они. – Религия – опиум для народа! Продажная шкура! Предатель вон! Вон отсюда!» Меня жестоко избили, я бросился бежать, убежал... Пошел я на другую гору – то же самое. Меня выгнали и оттуда. Я пошел дальше, ходил от горы к горе; всюду меня избивали, оскорбляли, устраивали засады. Я снова убегал с Божьей помощью. Но сегодня ночью...
Пот тёк по лбу отца Янароса. Он встал, подошел к окошку, прислонился головой к железному переплету, чтобы остудить горячий лоб. Глубокая ночь, глухие шорохи... Неслышно пролетела ночная птица; тихо и довольно завыл в горах шакал – он наелся и был сыт. Поднял отец Янарос глаза, увидел клочок неба, три большие звезды – луна стояла высоко, и все маленькие звезды померкли.
– Ну? – спросил его монах.
Лампа тускнела; наверное, кончался керосин; обуглившийся фитиль слабо потрескивал. В келье потемнело, только лампада еще горела перед иконой Св. Константина Огнеходца и освещала его ноги, плясавшие на раскаленных углях.
Отец Янарос посмотрел на него, и вдруг почувствовал облегчение; словно тяжелый груз свалился с плеч. Он засмеялся.
– Ходишь по огню и ты, брат Никодим, – сказал он и указал на икону. – Всех нас, как крабов, жарят на углях, а мы трещим, будто поем. Поем или плачем? Не разберу. Ты называешь это светом, я –раскаленными углями. А значит это одно и то же.
Но молодой монах насупил брони: он ждал ответа, а отец Янарос, как ему казалось, разыгрывал его.
– Ты не добр, –
Отец Янарос рассердился.
– Эй, юнец, а ты думаешь, что-высшее благо – это доброта?
– Да, доброта.
– Нет, свобода. Или, точнее, борьба за свободу.
– А не любовь?
Отец Янарос запнулся.
– Нет, – сказал он решительно. – Борьба, за свободу.
– А что ж ты проповедуешь: любовь! любовь!
– Любовь – это начало, а не конец. Я кричу «Любовь! любовь!», потому что этим надо расшевелить людей. А когда, я говорю сам с собой или с Богом, я не говорю: «Любовь!», я говорю: «Борьба за свободу!»
– Свободу и от любви?
Отец Янарос снова заколебался. Кровь прихлынула к вискам.
– Не спрашивай меня! – крикнул он. Но ему стало стыдно, что не посмел ответить. И он сказал тихо:
— И от любви.
Монах содрогнулся, перепугавшись.
– Но тогда... для чего ты хочешь свободы? для какой цели?
– У свободы, – ответил отец Янарос дрожащим голосом, – у свободы нет цели. Свободы нет на этой земле, не земле есть только борьба за свободу. Мы боремся за недостижимое. Вот почему человек перестал быть животным. Но будет уже! Наговорил ты мне тут! Хватит! Утешитель, Ленин, босой Христос – предводитель партизан, Запутанные вещи. Мой ум их не понимает!
– А сердце?
– Оставь в покое сердце, эту вертихвостку! Не впутывай его в серьезные дела! Оно всегда в разладе с разумом. Кто следует за сердцем, у того должно достать сил, как у быка. У меня их нет.
Он помолчал немного.
– Все это, – сказал он наконец, – я принесу Богу. Посмотрим, что скажет Он.
– А я, – сказал монах, – уже принёс Ему. Он согласен.
– Бог взвешивает отдельно каждую душу и каждой дает ответ, спасающий её. Посмотрим, что скажет Он мне, отцу Янаросу. Когда найду и я свой путь, клянусь пройду его до конца.
– До свободы! – язвительно сказал монах.
– До свободы! – повторил отец Янарос и почувствовал, что пот снова струится по лицу. – Я хочу сказать – до смерти!
Монах взглянул на дверь.
– Я ухожу, – сказал он.
Отец Янарос посмотрел на него: глаза юноши, большие, ярко-голубые, светились внутренним светом; левой рукой он держался за рану. Наверное, ему было больно. Отец Янарос снова почувствовал нежность и жалость, он восхищался этим юношей, ходившим по огню «Он, – подумал старик, – он должен был быть моим сыном, а не тот, другой».
– Куда ты пойдешь?
– Не знаю. Куда поведет дорога.
– Тебя гонят из монастырей, тебя гонят с гор, за тобой охотятся здесь, в долине. Куда ты пойдешь?
– У меня есть неприступная крепость, отец, там я живу.
– Какая крепость?
– Христос.
Отец Янарос покраснел, ему стало стыдно, что спросил: какая крепость? Словно забыл о Христе.
– Чего же мне бояться? – засмеялся монах и протянул руку к дверной щеколде.
– Нечего, – ответит отец Янарос.
Юноша нагнулся, поцеловал руку у отца Янароса, открыл дверь и исчез в ночи.