Братья Ждер
Шрифт:
— Благодарение господу, святой отец, — ответила боярыня Анка. — Наговоры и целебные мази принесли большую пользу.
— Оно конечно, наговоры и мази, но пуще всего воля всевышнего, — заметил инок, поворачиваясь к боярыне, а затем к боярину Яцко. — Вот я, к примеру, пишу свои молитвы от лихоманки либо от гнилой горячки. Пишу господу, молю его, и демон хвори в страхе спасается бегством. Без этого никакое снадобье не поможет. Знавал я, честной боярин, ляшского врачевателя, который похвалялся своими снадобьями. Заболел один наш боярин — Штефан Каломфир, хворью, от которой начался у него хруст
Бабка Софрония бормотала что-то у печи, слушая речи малоумного чернеца, и плевала на шесток, на котором стояли горшочки со снадобьями. Шепча слова заговора и отгоняя нечистую силу, она то и дело косилась в сторону монаха. Кривобокая, костлявая, она чем-то походила на Стратоника. Решив уберечь себя от козней и лукавства врага своего, она собрала в подол свои горшочки и вышла вон.
Яцко смеялся так, что чрево тряслось под покрывалом. Несмотря на пережитое страдание, чрево это ничуть не уменьшилось в объеме. Благодарение богу, есть и пить боярину не возбранялось.
— Бабка сбежала от попа, — улыбнулся боярин. — Только знай, отец Стратоник, что Софрония великая мастерица по части наложения лубков.
— Коли будет на то господня воля, боярин, лубки сами прилетят и лягут на нужное место.
Боярин Яцко со стоном повернулся на бок, укладывая поудобнее больную ногу.
— Расскажи, отец Стратоник, как отъехал преподобный Амфилохие? Я полагал, что он двинется в путь пораньше. Так обещал государь.
— Как приспело время, так и уехал, — ответил монах. — Допрежь государь отправил новых гонцов с приказами ко всем приставам на рубежах, затем послал Маленького Ждера в Нямецкую обитель и в Тимиш. И опять опечалилась конюшиха Илисафта, что остается одна, словно кукушка, а сыны ее и муж затеяли новое безрассудство.
— Какое же безрассудство? Тут нет никакого безрассудства, отче. Ведь горе же какое! Дитятко наше умыкнули. Мы и животов своих не пожалеем, лишь бы вернуть ее обратно.
— Животы наши не потребуются, честной боярин, — ухмыльнулся монах. — Скорее будь готов тряхнуть мошной и выложить польские злотые и молдавские золотые.
Яцко вздохнул.
— Выложим, коли повелит государь.
— Повелит, не сомневайся. А животы положат ратники помоложе. Богатств у них нет, и, кроме жизни, им отдавать нечего.
— Кого ты имеешь в виду, божий инок?
— Некоего постельничего, именуемого Симионом Черным.
— Насколько я знаю, его милость постельничий выполняет повеление господаря. Пусть вернется здоровым и с победой. Понимаю, куда ты клонишь. Только унас с боярыней насчет дочки великие замыслы. Сколько бы ни пришлось потратить золотых, останется еще достаточно, чтобы за нее мог посвататься литовский или трансильванский князь.
— Увы мне! — вздохнула боярыня Анка. — Тебе мерещатся княжеские свадьбы, а дочки нашей, может, и в живых уже нет.
— Зря ты так говоришь, матушка. Могу тебя заверить, даже письменно подтвердить, что с подобной девушкой ничего дурного не может стрястись. Ни одного волоска с ее
— Господи, батюшка мой, да что ты такое говоришь! — удивилась боярыня Анка. — Что до меня, то мне бы только получить обратно невредимой родное дитя, а там уж никакой злобы на Никулэеша Албу не буду я держать. Уж так заведено у молодых: побесятся, а потом, очнувшись, сами горько жалеют о содеянном. Добиться-то он ничего не добьется: дочери нашей люб другой.
— Это тебе так кажется, матушка. Придет время, мы сами решим, кто ей люб. Да ты, вижу, совсем забыла о моей сломанной ноге. Какое может быть прощение для злодеев, творящих подобные дела? Вздернуть их на суку — и дело с концом. Слушай, что я тебе говорю: иного суда не может быть для Никулэеша Албу, хоть он и в родстве с самыми знатными семьями. Вздернуть его на суку!
— Не обессудь, боярин Яцко, — вмешался чернец, — но я полагаю, что господарь смягчит кару и передаст его в руки Димчи-палача. Только люди подлой породы кончают на виселице. Боярам отсекают головы.
— А я хочу, чтоб его вздернули на суку, — твердил в великом гневе боярин Яцко.
Стратоник таинственно подмигнул хозяину дома. Боярыня Анка хоть и заметила это, но виду не подала.
— У меня, видно, жар, — пожаловался вдруг боярин, вспомнив о своих страданиях. — Поднесла бы ты своими руками, матушка моя, кружку вина. А рядом с моей кружкой — поставь еще одну для благочестивого отца Стратоника.
— Сей же час батюшка, — заторопилась боярыня.
Она вышла, быстро притворила за собой дверь. И тут же приникла к ней ухом.
— Честной боярин, — глухо проговорил монах, наклонившись к больному, — а ведь господарь наш Штефан двинул войска к ляшским пределам.
— Правильно поступил государь, — спокойно кивнул боярин Яцко.
— Повелел он гетману двинуть к рубежу в какое-то никому не ведомое место конников из трех краев. Петру Хэрман уже два дня как отъехал. Дворяне говорят, что он отправился в Котнар. Но мы знаем, что он уехал возглавить конные рати. И есть еще одна новость, боярин, которая обрадует тебя.
— Говори. Вижу — господь и Штефан-водэ услышали мои моления.
— Сегодня, самое позднее завтра, — продолжал Стратоник, — приедет сюда по приказу господаря Ионуц Ждер. И ты должен, боярин, отдать ему в руки стада откормленных волов, приготовленных для немецких купцов. Конюший поведет их в Польшу.
— В этом нет надобности. У меня достаточно своих людей. А как переправят стада за рубеж, там тоже дожидаются мои люди. А во Львове товар переходит к немецким купцам. Половину денег я уже получил. Во Львове мой человек получит вторую.