Братья Ждер
Шрифт:
— Дорогой батюшка, благодарю тебя, целую твою руку. Дозволь отведать немного меду и мне, я ведь с дороги. Два конных гонца доставили мне приказ явиться к преподобному отцу Амфилохие. И потому, поднявшись к конюшням, я пробуду там только до завтра. На рассвете возьму с собой татарина с пожитками и направлюсь в Васлуйский стан, к господарю.
Боярыня со слезами на глазах бросилась к своему меньшому, обняла его.
— Вот-вот! С самого начала я почуяла недоброе! У тебя на лице написано, что собираешься ты в дальнюю дорогу. Вчера мне гадала на бобах пана Кира, и она тоже предсказала мне печаль. Так уж, видно, суждено мне горевать всю жизнь. Ведь коль скоро господарь готовится к войне, то пойдут воевать не только молодые, но и старики. Потому-то некоторые старцы набираются сил при помощи неслыханных врачеваний — им тоже не терпится идти на войну. А ты, боярыня Илисафта, оставайся одна, как оброненная с ожерелья бусинка.
— Послушай, Ионуц, — повернулась боярыня Илисафта к своему младшему, когда старый конюший удалился тяжелой поступью. — Слушай, Ионуц, вот что я еще тебе скажу… Эта болезнь жеребца, которого зовут Визиром, не болезнь, а вещий знак. В свое время, когда господарь Штефан-водэ начал вести войны, старый Каталан точно так же подавал знак. Он все время был неспокоен, бил копытом об пол в конюшне, грыз зубами ясли. Как только это стало известно, я сразу же поняла, что Каталан — волшебный конь, ибо так повелось с самого сотворения мира, с тех самых пор, как сложили люди сказания о необыкновенных конях. И ваш молодой конь той же крови — он чует и предвещает нам беды и несчастья. Ох, Ионуц, дорогой мой сынок, я всегда страшилась таких бед и напастей! Молитвами моими и великой милостью богоматери до сей поры я была избавлена от них. А теперь я вновь боюсь, тоска и грусть закрались в мою душу и точат ее, как недремлющий червь. Дорогой мой, кроме тех советов, которые я тебе уже давала, я дам еще один. Коль позовут тебя на пир к чужим людям, не прикасайся ни к одному блюду, пока не увидишь, что его отведали хозяева дома. А когда будут угощать вином, дождись, чтобы его сначала попробовали другие, Если же захочешь выпить воды, сначала подуй на нее и отлей каплю за умерших, за упокой неприкаянных душ. А теперь побудь минутку один, я сейчас принесу тебе пирогов, которые испекла вчера, словно предчувствуя, что ты приедешь. Счастлива я, что повидала тебя, грущу оттого, что ты уезжаешь.
Шурша широкими развевающимися юбками, Илисафта устремилась в кладовую, тотчас же возвратилась и поставила перед своим меньшим золотистые пироги.
— Отведай, милый.
— Не хочется что-то, — отнекивался Ионуц. — Очень уж ты удручена.
— А все-таки попробуй, ненаглядный мой, и вспоминай обо мне, когда будешь среди чужих. Ведь люди, расставаясь, не знают, когда встретятся вновь. Каждый раз, как ты уезжаешь, я думаю о том, что вдруг умру без тебя, и, возвратясь в родное гнездо, ты уж никого в нем не застанешь. Ведь и старик, хотя медведь полечил его и прибавил ему немного сил, остался таким же смертным; мы недолговечны, как цветы и соловьи, говорилось в старину. А когда не станет ни его, ни меня, свет будет тебе немил.
У Ионуца кусок застревал в горле, на душе было тяжело. Но он не показывал виду и улыбался боярыне.
— Матушка, — сказал он, — я уповаю на господа бога и надеюсь, что каждый раз, возвращаясь домой, буду встречать тебя здесь, на крыльце. Еще ты говорила о женитьбе, но я подумал, что мне рано жениться.
— Еда — с утра, а женитьба — смолоду, дорогой мой сынок. По правде говоря, с женитьбой можно бы и повременить, но ты похож на своего родителя, а уж он горазд был на озорство. Конечно, ежели тебе такое озорство по душе, то для него наступило самое время, только не дает мне покоя Маноле: желает он, чтобы ты остепенился, обзавелся семьей по примеру старших братьев, которые очень довольны своей судьбой. А коль порою и случается, что в доме молодоженов гремит гром и бушует буря, то ведь после грозы погода становится лучше, а жизнь — краше. Я-то думаю, что ты мог бы повременить, а конюший твердит другое. Тебе ведь известно, у нас в доме он голова: как он скажет, так тому и быть, а я все молчу.
— Матушка, — ответил Ионуц, улыбаясь, — я все выслушал со вниманием. Все, что ты говоришь, — сущая правда.
— Ах, верно, прав был конюший, называя тебя хитрецом и негодником! Придет время, и ты угомонишься, только вот как ты изберешь себе супругу?
— А я и не буду избирать, матушка, изберешь ее ты, — такую, чтобы была тебе послушна и нравилась тебе. Хотя, по правде говоря, надо бы, чтобы она прежде всего пришлась мне по душе и мне была
— Дорогой мой сынок, — вздохнула боярыня, — теперь я вижу, кто больше всех прав. Прав тот мудрый монах, отец Амфилохие, который все призывает тебя на службу своему князю. Но нет дела тому мудрому монаху отцу Амфилохие до забот и печалей матери. А теперь помолчи, идет конюший с медом. Пусть он, по своей привычке, поговорит, а ты съешь-ка еще кусочек пирога.
Широким шагом ходил по горнице конюший Маноле и думал, плотно сжав губы. Он не был огорчен, но в сердце его закралось беспокойство, угнездилось там, вывело, словно змея, ядовитых детёнышей, и теперь они жалили его. Не сразу впечатления проникали в его душу, но, проникнув, уже не оставляли его. По слухам, дошедшим до него, а еще более по собственным догадкам, он чувствовал, что в стане у Васлуя назревает грозная опасность для рода человеческого. И если часом ранее он радовался тому, что меч его повелителя с рукоятью в виде креста подымется за правую веру, то теперь из головы никак не выходила мысль о том, что сила антихриста в нашем веке неодолима. Придет время, и соизволит господь обречь антихриста на гибель, а воинство христиан добьется полной победы. Но когда настанет тот час? Благочестивые монахи из святой обители в Нямцу, не смущаясь, твердят, что, пока в войне против язычников участвуют паписты, господу богу угодно, чтобы удача сопутствовала измаильтянам, еретики извечно были неугодны духу святому. Отец Амфилохие сказал во всеуслышание, и это дошло до Штефана-водэ: когда господарь, уповая на божью помощь, ведет в бой только свои войска, он побеждает, как было в войне с Раду-водэ валашским. Князь Штефан так же побеждал турок всюду, где их встречал. Бог даст, одержит победу и сейчас, без чужой поддержки, ибо паписты щедры лишь на посулы, да на грамоты, но помощи от них не жди. Правда, ходят слухи, что в Васлуйский стан прибудет подмога из Трансильвании и от польского короля, да только вряд ли.
Думая обо всем этом, боярин Маноле Черный собирал инструмент и снадобья, заглядывая в кладовые, появлялся на крыльце, снова уходил и опять возвращался. Он глядел на свою супругу и на Ионуца словно откуда-то издалека, наконец произнес что-то непонятное.
— Пришли или не пришли секеи из Трансильвании?
Боярыня Илисафта поглядела на супруга с опаской.
Ионуц быстро соображал, к чему эти слова.
— Насколько я понял, — наконец произнес он, — подарок может порадовать господаря только в положенное время, а то ведь от зеленого яблока скулы сведет.
— Хм… — пробурчал старый конюший, продолжая укладывать за пояс и в сумку все необходимое.
Боярыня чуть было не перекрестилась. Как заговорят иной раз мужчины непонятно, хочется перекреститься. Так было и нынче утром.
— Снова разговор о каком-нибудь медведе? — нерешительно спросила она.
— Это не медведь, а единорог… — пробормотал конющий. — Но против него подымается лев.
— Господи боже, — прошептала боярыня Илисафта, поспешно плюнув через плечо. — Что ж это такое?
У нее еще оставалась последняя надежда:
— Ионуц, сыночек, перед тем как отправиться в Васлуй, ты заглянешь к нам?
Маленький Ждер пошел за лошадьми. Обернувшись у крыльца, он улыбнулся боярыне.
— Непременно, маманя. А пока суд да дело, батюшка объяснит тебе, что это за единорог и лев.
Старик удовлетворенно рассмеялся:
— Этот твой сынок, боярыня, один собьет с толпу трех армян, трех греков и трех папистов.
— Да хранит его бог! — прошептала Илисафта, украдкой перекрестив Ионуца.
Оба — старый и молодой — поехали садами, и боярыня долго следила за тем, как они медленно подымаются по тропинке к опушке далекого леса. Затем она вспомнила, что сегодня праздничный день и нет у нее никаких дел, поэтому было бы недурно кликнуть в опочивальню пану Киру с решетом и бобами. В голове у нее роились тревожные мысли, и ей хотелось услышать слова успокоения и утешения.
На холме, куда поднялись всадники, ветер, колебавший волнами высокую траву, чувствовался сильнее. Травы переливались яркими красками, взор ласкали пестревшие среди них цветы. Воздух был напоен теплым ароматом. Описывая широкие круги, высоко в небе парил черный орел. Долетев до леса, он трижды прокричал. Юноша, закинув голову, следил за ним. Старик, погруженный в раздумье, мерно покачивался в седле. Ионуц Ждер окидывал взглядом знакомые, родные места, — они были такие же, как всегда, и в то же время, казалось, что-то менялось в них с каждой новой весной. Он слышал и видел кукушку. Слышал, как где-то учился петь дрозд. Видел, как наискосок пролетела чета иволг. Узнал сойку и дятла. Различил двух белок, петлявших меж сучьев старого бука. И вдруг заметил на сухой ветке незнакомую птицу. Она была не больше вороны, но с серым оперением, и казалась одинокой и грустной, словно тщетно ожидала подругу. Когда всадники приблизились на расстояние полета стрелы, птица взлетела.